Раздобыв шест, доставал им из воды дрова, что выплывали из затопленного сарая. Перед тем как разгореться в печи, они несговорчиво шипели и исходили паром.

Ночью прибывающая вода перелилась через порог. Хорунжий нашёл на чердаке и перетаскал в домик обрезки горбылей, чтобы положить их на пол, когда его зальёт…

В эти дни распродавал имущество: оказался хороший спрос на скот, особенно на лошадей. С работником рассчитался в такой для себя убыток, что Стёпа задумчиво спрашивал свою душу: есть зацепка для обиды? неуж нет?..

Хорунжий ходил в довольно просторный, но требующий ремонта дом с обшарпанными дверями: его приспособили под офицерское собрание. Здесь, главным образом, ели и выпивали, чья-нибудь рука оголтело разгоняла неисчезающие клубы табачного дыма; непрестанно сшибались громкие голоса. Среди офицеров было немало недавних студентов, учителей, служащих статистических управлений: кто причислял себя к эсерам, кто — к народным социалистам, к меньшевикам, кто — к «вообще либералам». Между ними бурлили дискуссии, но противники непременно объединялись, лишь стоило взыграть спору с кадровыми офицерами — традиционно монархистами.

Прокл Петрович склонился над тарелкой с тощей котлетой и не сразу перенёс внимание на скромно подошедшего к столу прапорщика.

— Прошу прощенья… — сказал этот юноша с возбуждённо-серьёзным мелких черт лицом, с мягкими усиками.

Байбарин узнал сына своего друга. Антон Калинчин с началом германской войны поступил в юнкерское училище; пройдя ускоренный курс, провёл почти год на фронте. Он не сразу ответил на вопрос о домашних, и Прокл Петрович помрачнел в догадке.

Молодой Калинчин рассказал о смерти отца: передали знакомые. У Байбарина душа не лежала к дежурным словам соболезнования — пауза полнилась неловкостью, тяготила.

Наконец прапорщик сказал:

— Тут столько разговоров — у вас в Изобильной казаки красных перебили? Тысячный отряд Житора?.. И будто схватили самого?

— Отряд не тысячный. А этого взяли! — подтвердил хорунжий.

Глаза у молодого Калинчина остро блеснули восхищением.

— Так вы… участвовали?! Наши офицеры ужасно нервничают: правда про отряд или нет? Я вас познакомлю! Они представят вас атаману…

Минут через пять за столом Прокла Петровича уже сидели, помимо Антона, ротмистр-улан — длинный, сухощавый, но с круглыми сочными щеками эпикурейца, — есаул, чьё худое вытянутое лицо роднило его с щукой, и сотник — мужиковатый, с заснувшим в глазах выражением скупой улыбки.

Байбарина теребили вопросами: в чём состоял, кем был выношен боевой план?.. Он опасался предстать хвастливым и слышал:

— Ну хочется же знать!

— Я хочу знать! — приветствовал Марат приятеля, войдя в полуподвал, в котором тот изнывал больше часа. — Зачем ты рыскал там?

Вакер изобразил раскаянное стеснение:

— Пошёл просто так за стариком… ну, который у вас кормится. А он приплёлся на то самое кладбище… Откуда я мог знать?

Он показал прокушенную овчаркой полу реглана:

— Твои спустили на меня озверелых псов. Впору с жизнью прощаться…

Дверь в смежное помещение была открыта, там слышали беседу, и Житоров кивком приказал гостю выйти во двор. Сейчас здесь было пусто.

— Врёшь-врёшь-врёшь про дедуху! — стремглав выметнул Марат злым шёпотом. — Старик — прикрытие! О моей работе вынюхиваешь?

Юрий про себя вознегодовал: «Ни хрена не доверяет!» Обида невзначай натолкнулась на мысль, что Житоров пока не давал повода считать его неумным.

— Посуди сам, — голосом и лицом Юрий выразил боль от душевной раны, — как я, нездешний, мог догадаться, куда старик тащится?

— На калитке была надпись «Вход воспрещён»?

Друг глядел с наглой наивностью:

— Но дед-то прошёл…

— Ты надеялся на незарытые трупы полюбоваться? А может, думал — мы там приводим в исполнение и тебе повезёт увидеть?

Юрий, не имевший ничего против такой удачи, запротестовал:

— Ты что — меня не знаешь?! В вашем аппарате не работаю — так уж и дурак?

— Не виляй! У тебя нечистое любопытство к… — Марат вдруг забылся, на лице блуждала отвлечённо-неясная улыбка, — к работе со смертью … — закончил он.

«Работе со смертью», — повторилось в мозгу гостя.

— Кому-у? — внезапно озверел Житоров. — Мне не хочешь признаться? У-уу, говнюк!

Вакер почувствовал, что приятель перехлестнул и не только можно, но необходимо «взорваться».

— Как власть преображает человека! — горестно съязвил он, поморщился и добавил дрожливо-оскорблённо: — Ты сам — то, чем меня назвал.