Что ж главное было сказано, теперь следовало уносить ноги. Елена попятилась к двери, чтобы не поворачиваться задом к сиятельным господам. Некстати вспомнилась крылатая цитата из «Бойцовского клуба» насчет зада и мошонки, вообще за последнее время память часто подкидывала аналогии из прошлой жизни. Баронская семья молчала, то ли пришибленная непрошеными советами, то ли еще что, но в любом случае лекарку не остановили. Прикрыв дверь снаружи, Елена с облегчением выдохнула, снова отирая лицо рукавом от горячего пота.

Кажется, пронесло… Хотя может еще и не пронесло, будущее покажет. Елена чувствовала себя странно – страх и ожидание беды причудливо мешались со спокойной, чистой совестью. Подумалось, что вот интересный момент, который надо запомнить и как-нибудь развить в «Корабле благочестивых», наверное так чувствует себя праведник – страх тела, но спокойствие души.

Дипломированный знахарь по-прежнему застрял на лестнице, мучительно переживая неопределенность. К господам его не звали, ждать было унизительно, а ломиться самому - невежливо и даже оскорбительно. Шарлатан от науки намеревался излить ярость на Елену, но женщина глянула на него так, что хулительные слова застряли в недоброжелательной глотке. Все-таки удивительно, какую уверенность и достоинство придает осознание того, что ты можешь без особых усилий накостылять оппоненту…

Кажется, внизу собрался весь театр, даже Насильник пришел, хотя искупитель не одобрял питейные заведения в любой форме. При возвращении рыжей шум возобновился, посетителям стало ясно, что представление закончено. Оставалось лишь гадать, какие странные, причудливые формы примет история в ходе многочисленных пересказов, каждый из которых что-нибудь непременно исказит, а что-то столь же непременно добавит. Заиграла флейта Гаваля, предвещая немного музыки и задушевных песен, а также звон монет в кошельке менестреля. Платили за культуру примерно так же как и за услуги писца, то есть преимущественно натурой, но случалось и серебро.

– Все хорошо? – негромко спросил Раньян, когда Елена проходила мимо. Она лишь молча кивнула. Жоакина обожгла лекарку яростным взглядом, но в свою очередь тоже промолчала. Что ж, имела на то все мотивы, случись беда, претензия господ могла в порядке коллективной ответственности обратиться и на бродячий театр.

На улице было холодно и безветренно. Комета почти растаяла, так что серебряный диск огромной луны лишь чуть-чуть подкрашивался розовой акварелью. По этому поводу – уход грозного знамения – народ уже третий день устраивал локальные гуляния в пределах нескольких домов и улиц. Но пока Церковь не сказала веского слова, праздновать всерьез как-то опасались. Вот и сейчас кучка людей обоих полов, человек десять, собрались у вдовьего дома, превращенного в питейную избу. По рукам уже ходил пивной бочонок, пахло скверно прожаренным мясом. В сумеречном воздухе повисло настроение торопливого, суетного праздника. Отчаянной гульбы, порожденной не счастьем, но страхом.

На днях Кадфаль не выдержал и попробовал разогнать сходное сборище, используя силу пастырского убеждения. Он со знанием дела толкнул короткую, но яркую, образную речь, которая сводилась к простой морали: каждое зерно, которое вы нынче сожрете, каждый мосол, который слопали вместо того, чтобы засолить - это крошка еды, которую вы не съедите весной, а она, то есть весна, в отличие от кометы придет скоро и неизбежно. Кто-то даже одумался, но таковых оказались единицы, а оратора не освистали только из уважения к его репутации божьего человека. Люди устали бояться, искали утешения в чем угодно, стараясь не думать о будущем. А еще, как однажды подумала Елена, в этом наверняка был и религиозно-мистический мотив, отголосок языческих обрядов и аналогового колдовства. Демонстративно пожертвуй что-нибудь ценное, живи так, словно у тебя его много – и мир даст еще.

Интересно, как выглядел здешний мир до того как пришла Церковь Единого?..

Елена подумала, что удивительно мало знает о вере в Пантократора. Надо восполнить этот пробел, вдруг когда-нибудь да понадобится? Тем более, что сразу два грешника-искупителя в пределах досягаемости. Но это завтра… все завтра.

Она побрела по улице, натягивая беспалые варежки, чувствуя себя бесконечно усталой. Слава богу, Пантин куда-то исчез, видимо сегодняшняя тренировка отменяется... Словно в ответ мыслям о вопросах культа, бродячий поп начал гневную проповедь о людской неправде. Такое случалось часто, несчастья и тяготы требовали объяснений, а явная последовательность «грех – гнев божий – воздаяние» выстраивалась сама собой. На этот раз предметом обличения стали новомодные верхние платья-безрукавки, которые и в самом деле были весьма далеки от чопорной сдержанности. Вырезы для рук открывались все больше и уходили все ниже, так что платья становились похожи на фартук с юбкой. Судя по энергичной речи попа, эти вырезы - «адские окна», через которые буквально просачивался грех (и соответственно вольность нравов) - были причиной всех бед.

Вопли бродячего проповедника приятно разнообразили обжорство с питьем, так что люди слушали внимательно, одобрительно кивали, время от времени подогревали накал кусочками мяса и кружкой пива. Елена думала остановиться и послушать, но решила, что незачем. От вольных платьев слишком легко перейти к женщинам в штанах, которые наверняка еще более греховны. Все-таки хорошо, что Церковь Пантократора – не христиане, хотя внешняя схожесть являлась очевидной. При поголовной религиозности нравы единобожников были все-таки помягче. Точнее божьим слугам не давали как следует разгуляться мирские владыки. И это хорошо, не хватало еще, чтобы тут начали убивать сельских ведьм, повитух и двоебожников. Церкви даже с колдовством приходилось мириться, хотя и не без скрежета зубовного.

К сараю женщина подошла уже в темноте. Технически он был двойной – непосредственно складское помещение под двускатной крышей, а сбоку пристройка для хранения всяческого инвентаря. В пристройке имелась настоящая печка, так что здесь и обитали циркачи-театралы, а представления давали в большом сарае, где могло поместиться любое число зрителей, да и акустика хорошая. Постройка, будто составленная из двух косых прямоугольников, казалась могильно-темной, лишь светились за щелочками ставен окна с промасленной бумагой вместо стекол или сланцевых пластин. Внутри было тепло и темно – свет давала только ночная лампа, пахло краской от свеженарисованных декораций «Корабля» и неизменной капустой. Помещение разделялось перегородками из тонких досок, а также просто ширмами на манер японского домика, так что уединение оказывалось в какой-то мере символическим, но все-таки можно было спокойно раздеться и умыться в относительной приватности.