– Очумели они?

Крыков усмехнулся, словно оскалился, посмотрел невесело в кружку, где солнце играло в мутножелтой кабацкой сивухе, сморщился и выпил.

– Цветочки еще!
– угрюмо сказал Иван Кононович.
– Ягодок ждите...

Закусив еще, послушали музыку на новом корабле и, расталкивая носом карбаса другие лодьи и посудинки любопытных архангелогородцев, отправились восвояси.

Дома бабка Евдоха пекла пироги, жарила говядину, толкла чеснок на подливу. Поправляя сбившийся платок, сказала:

– И чего оно такое деется? Ранее, молода жила, что ем - добро. А нынче - то пирожка захочу, то мяска, то лапшевника с курятиной. Ох, пора костям и на место...

Рябов ухмыльнулся на старухины малые хитрости: как он с моря вернулся, так она его и потчует с молодой женой-то - послаще, пожирнее. Знает, что беден рыбак, словно церковная мышь, вот и хитрит, будто для себя старается.

Сели за стол, за чистую скатерть, Крыков спросил:

– Кормщик, как жить станешь?

Рябов поиграл ложкой, положил ее, погладил ладонью и тоже спросил:

– Ты об чем, Афанасий Петрович?

– О том - чего хлебать будешь, - объяснил Крыков.
– Царь на Москву подастся, в монастырские служники тебе путь навеки закрыт. Лоцманом много ли заработаешь? А ныне - осень, зима наша студеная, кровли над головой у тебя нету, рыба не наловлена, зверь не настрелян, молода жена, я чай, для холодов и рухлядишки никакой не имеет...

Таисья порозовела, опустила глаза.

– Заботы больно много!
– сказала бабка Евдоха, ставя на стол щи.
– Вон она кровля, а вон она и печка...

– Погоди, бабушка!
– прервал Крыков.
– Я не для приличия толкую, я об деле... И ты сядь да слушай...

Бабинька села, сделала строгое лицо: мужикам не перечат, а коли мужик велит слушать - значит, уважает, совета ждет.

– Косторезное мое умение знаете, - сказал Крыков, - я в том художестве среди нашего поморского народа человек не первый, но и не самый последний. А коли оно так, то доски мне нарезать для вас за пустяк почитаю...

– Батюшка!
– всплеснула руками бабка.
– Соколик ясный, ненаглядный...

– Погоди!
– рассердился Крыков.
– Дай сказать, бабинька. В молодые годы, пока не ослабела глазами, была ты набойщица - и скатертная, и портошная, и сарафанная, - что ни на есть первая по нашим местам. Верно говорю?

Рябов подтвердил - верно. Он и нынче помнил бабинькины холсты с предивными узорами - в парусах, кораблях, рыбах, птицах, травах...

– Краску ты знаешь как варить, - продолжал Афанасий Петрович, секреты свои старинные тоже, небось, не забыла. Доски я вам с Таисьей нарежу новоманерные, чтобы за холсты за ваши в Гостином дрались...

– Я золотом еще шить могу, - тихо сказала Таисья, - пояски знаю как делать, те, что на Печоре, да на Пинеге, да на Онеге плетут...

Поели, Крыков поднялся - прощаться. Бабка Евдоха вдруг припала к его груди, прижалась, заплакала. У Таисьи задрожали розовые, всегда насмешливые губы, кормщик крякнул, стал смотреть в угол, на бабинькины лечебные травы...

– Откуда ты такой человек?
– спросила Таисья.
– Почему ты такой, Афанасий Петрович?

Крыков не ответил, прокашливался, будто поперхнулся сбитнем. Рябов вышел с ним на крыльцо, оба сели, стали чесать кривую собаку, что кормилась при бабке Евдохе. Собака клала морду то Рябову на колено, то, боясь обидеть Афанасия Петровича, совалась к нему.

– Вот оно как, Иван Савватеич!
– сказал в задумчивости Крыков.

– Оно так...

Помолчали.

Собака ловко поймала муху, кляцнув зубами. За избою протяжно мычали коровы, чужая телка заглянула во двор, испугалась, отпрыгнула. Где-то в городе запела рейтарская труба.

– Трудно человеку жить!
– молвил Крыков.

Рябов посмотрел на Афанасия Петровича, на его загорелое открытое лицо, заметил морщинки, которых раньше не было, печальную складку у рта и согласился:

– Нелегко!

6. КРУТОЙ РАЗГОВОР

Незадолго до отплытия на Москву, когда царский караван уже грузился на Двине, Патрик Гордон еще раз побывал у полковника Снивина. Весь день генералу недомогалось, но к вечеру он поднялся с лавки, на которой лежал, накинул плащ, взял палку и, насупившись, пошел к дому полковника. Внуки, дочь и сам полковник Снивин сидели вокруг стола, уставленного конфетами и печеньями. Потрескивали свечи, сервировку украшал большой букет скромного вереска, который должен был напоминать вересковые луга милой Шотландии. Завитые, в кудрях и буклях, внуки смотрели на дедушку ясными глазками, в два голоса пели ему умилительные шотландские песенки. В камине, ради сырого вечера, стреляя, горели смолистые сосновые пни. Кофишенк из рейтар подавал крепко заваренный душистый кофе с винными ягодами.