– Андрюшку?
– пролепетал боярин.

– Андрюшку, князь, - твердо сказал думный дворянин Ларионов, который всегда все говорил твердо.
– Убили холопя насмерть. Мороз крепкий, так он и заледенел за ночь вовсе. Словно деревяшка...

– Андрюшку?
– опять спросил боярин.

Думный дворянин слегка пихнул дьяка локтем, чтобы Молокоедов приметил испуг князя. Молокоедов вздохнул.

– Андрюшка, Андрюшка, - подтвердил думный.
– Вовсе, говорю, заледенел. И оскалился...

– Вон эдак!
– показал Молокоедов, и сам оскалился, да страшнее, нежели покойный Сосновский.
– Да куды-ы... ножом...

– Ограбили?

– Кабы ограбили - тогда ладно, - молвил Ларионов, - кабы ограбили дело просто...

– Не ограбили?

– Нисколько. Кои при нем деньги были - все и остались.

– Шапку-то сняли?
– с надеждой в голосе спросил боярин.

– Зачем? И шапку не тронули. Шапка при нем, рукавицы, полушубок с твоего плеча, что ты ему за добрую службу да за изветы пожаловал, пояс наборной...

Князь засопел, налил себе еще водки, выпил не закусывая. Думный дворянин, подрагивая сухой ногой в остроносом сапожке, говорил непререкаемо, и от каждого его слова все жутче делалось воеводе:

– За Азов здешние тати его порезали, не иначе. Сведали супостаты, что он, Андрюшка, тебе извет подал в приказной палате на тамошних стрелецких бунтовщиков. Он же, Андрюшка, давеча мне сказывал, что-де видал тут, в Архангельском городе, одного из Азова беглого стрельца. Сей стрелец его, Андрюшку, опознал и матерно ругал и поминал, кто за него, за Андрюшку, пытку принимает, и еще слова говорил поносные на тебя...

– На меня?

– Что-де зря тебя в Азове на копья не приняли, что-де ты да немчин-фрыга Лефортка - одна сатана, что-де зарок вы дали русского человека извести смертью, что-де народишка ничего не позабыл и все изменные имена ему, Андрюшке, тот беглый сказал: взяты-де твоим изветом - пес ты, дьявол, сатана!
– за караул стрелецкого полку Яшка Улеснев, да писарь Киндяков, да старец Дий. Ведомо тому стрельцу беглому, что ты, воевода, Кузьку Руднева да Сережку Лопатина засылал в Предтеченский на Азове монастырь - сведать, чего оный Дий говорит прелестного...

– Было, было, - скороговоркой молвил боярин.
– Они и сведали...

– Сведали, да ноне на свете не живут...

– Как?

– Побили их, князь, некие люди. А потом камень к ногам, да и в воду. Вечная им память - Сережке да Кузьке. И сказывал еще тот стрелец, что быть Андрюшке к ним - чтобы, дескать, молился, да перед смертью не грешил...

– От Азова до Архангельска, - тихо сказал боярин, - добежала весть. Куда деваться, господи?

Думный еще раз толкнул дьяка. Молокоедов высунулся, посоветовал:

– Розыск бы время начать, князюшка. Самая пора нынче, по горячему следу. По-доброму, как в Азове делывали. Кнутом, да дыбою, да огоньком все бы и сведали...

– Имать проходимцев надобно, - молвил думный Ларионов.
– Всех за караул, а там с богом и попытать... Да ты, Алексей Петрович, не горюй, толковать тут длинно не надобно. В Азове было ты и вовсе обмер, как прослышал, что стрельцы тебя на копья вздумали брать, а потом все вовсе дивно обернулось. И государь тобою доволен был, ласкал, и ты сам в большую силу взошел. До тебя ныне рукою не достать. Сам думай: Лефорта покойного стрельцы крови хотели, тебя извести, да государя. Вишь как... Значит, и есть ты наивернейший государю слуга...

– Так-то оно так, - молвил воевода неопределенно, - да ведь в одночасье и пожгут...

– Пожгут - не обеднеешь. Государь-батюшка не оставит... А здесь мы с дьяками медлить не будем. Изветчика отыщем, да, помолясь, и зачнем пытать. С пытки чего не откроется: народишко вольный, бескабальный, Андрюшку смертью убили, начала лучшего и не надобно. Велишь ли?

– Велю! Да с толком чтобы делали...

– Сими днями имать зачнем.

Проводив думного Ларионова с дьяком, князь опять тяжело сел на лавку и задумался. Ужас, который испытал он в Азове в дни открытия тамошнего заговора, вновь с прежней силой охватил все его существо. Дико и подозрительно оглядываясь по сторонам, он засопел, кликнул дворецкого, шепотом велел ему делать по всему дому дубовые засовы, ставить немецкие хитрые замки, под окнами и у крыльца с постоянством держать верных караульщиков. Дворецкий - старик Егорыч, взятый еще с Азова, - тоже испугался, спросил, дыша на боярина чесноком:

– Ужели с изнова почалось?

– Будто бы починается.

– Извести собрались?

– Собрались, Егорыч...

– Я и сам так рассудил: Андрюшку смертью убили, быть беде...

Боярин для всякого опасения соврал дворецкому:

– Ты об том молчи, только я верно говорю: смертью будут убивать не токмо мое семя, но и холопей всех до единого. Ты - бережись. Береженого и бог бережет. Гляди в хоромах, всякого человека примечай, слушай речи по дому, на всей на усадьбе...

Егорыч потряс редкой бороденкой, сказал жестко: