– К вашей милости, князь-воевода!
– учтиво молвил Афанасий Петрович.

Свитские обернулись, перестали смеяться. Апраксин спросил:

– Поручик Крыков?

– Крыков, князь-воевода.

– Нынче мне тебя показал полковник Снивин, пожаловался...

Афанасий Петрович стоял спокойно, смотрел в глаза воеводе.

– Ты и есть тот офицер, что фальшивые деньги, не серебряные, открыл на корабле иноземном?

– Я, князь-воевода.

Иевлев и Апраксин быстро переглянулись.

– За непрестанной занятостью корабельными делами, я во-время не выразил тебе свою признательность, - заговорил воевода.
– Ты, господин поручик, поступил достойно, и, несмотря на жалобу полковника Снивина, который заблуждается и не ведает истину, я нынче имею честь выразить похвалу мужественному твоему поступку. В сем случае ты, сударь, проявил изряднейшее фермите, и я весьма рад тому, что имею в воеводстве своем такого офицера...

Что такое "фермите" Крыков, как и многие другие свитские, не понял, но что воевода доволен им - понял сразу и повеселел. Тут же рассказал он всю историю кормщика и все обиды, причиненные ему в последнее время. Афанасий Петрович говорил быстро, с трудом сдерживая волнение. Воевода и другие свитские слушали с интересом, поглядывали на Рябова с участием, спрашивали, если что не понимали.

– Сей кормщик мог и до меня добраться, - сказал Апраксин.
– Не велик труд со мною побеседовать. Днюю и ночую я на верфях - либо на Вавчуге, либо в Соломбале...

– До бога высоко, до царя далеко!
– ответил Рябов.
– Покуда до тебя, князь, дойдешь, многим поклониться надобно, а кланяться мы, беломорцы, плохо обучены. Спина у нас непоклонна...

– Гордые, я чаю?
– с легкой быстрой усмешкой спросил Апраксин.

– Место свое знаем!
– жестко ответил кормщик.
– Артамоны едят лимоны, а мы, молодцы, едим огурцы.

Воевода помолчал, потом произнес спокойно:

– Так от бога повелось испокон веков.

– Ой ли?

– А ты как мыслишь?

Рябов молчал, улыбающимися глазами смотрел на Апраксина.

– Что не говоришь?

– С мыслей пошлин не берут!
– не торопясь, сказал Рябов.
– Помолчать способнее...

– Памятуя указ его величества государя, - быстро перебил кормщика Крыков, - почел я долгом своим представить пред очи ваши сего знаменитого по Беломорью кормщика, дабы великий шхипер мог убедиться, сколь славные морского дела старатели из наших поморских жителей могут к его царской службе представлены быть...

Синеглазый кивнул - ладно-де, чего тут не понимать. И спросил деловито:

– Любой корабль, кормщик, поведешь?

– Дело нехитрое. Привычку надо иметь.

– И бури не испугаешься?

– Зачем не испугаюсь? Кто на море не бывал - тот страха не видал, как у нас говорят. Нет такого человека, господин, чтобы не испугался. Блюсти только себя надобно, слово помнить...

– Какое еще такое слово?

– Ну вот, к примеру, старшой я на лодье али во всей ватаге. Значит, и слово мною дадено людям, на берегу оставшимся, живу не быть, коли по вине моей другие рыбари погубятся. Так у нас повелось у Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибежища. Клятва, вроде бы. Слово дадено, как пуля стреляна...

Он прямо посмотрел в синие внимательные глаза стольника, так открыто посмотрел, что Иевлев с радостью повторил поговорку:

– Слово дадено, как пуля стреляна.

– Так повелось, господин.

– Значит, пойдешь в корабельщики к государю?

– Пойти можно.

– Ну что ж, - молвил стольник, - бумагу мы тебе выправим. Погуляй здесь пока, погоди... Князь-воевода тебе напишет...

Кивнул и пошел с Апраксиным ко дворцу, но с пути оглянулся: кормщик простоволосый, в чистой, расстегнутой на богатырской груди рубахе, стоял, окруженный царевыми потешными. Свитские о чем-то спрашивали, он отвечал, посмеиваясь.

– Хорош мужик!
– сказал Сильвестр Петрович Апраксину.

– Мне сей народ не в диковинку!
– ответил Федор Матвеевич.
– Поначалу я тоже удивлялся, а теперь попривык...

Иевлев вернулся скоро, вынес бумагу и прочитал вслух, что Рябов Иван сын Савватеев с нынешнего дня определен состоять при царевой свите "матрозом корабельным" и для того никому имать его не велено под страхом государева гнева. Прочитав, Сильвестр Петрович велел спрятать лист накрепко, а к вечеру быть обратно на Мосеевом острову.

– Все ли понял, кормщик?

– Все, господин.

– Кланяйся!
– шепнул за спиною Рябова кто-то из свитских.
– Пади в ноги!

Кормщик оглянулся, сказал с достоинством:

– Я и богу-то земно не кланяюсь.

Сложил бумагу пополам, спрятал за пазуху. Иевлев молча, весело на него глядел. Потом повернулся к Афанасию Петровичу, спросил доверительно:

– Много ли иноземцы у вас бесчинствуют?

– Много!
– со сдержанным гневом ответил Крыков.
– Столь много, господин, что ума не приложим, как обуздать ихнее племя. Вовсе за горло взяли, дышать не можно...