Рябов не ответил, велел:

– Ванятку буди, бабинька, я с ним завсегда люблю париться. Он еще и не знает, что я к дому вернулся. И самоедина Сермика подымай, заспался. Пусть кочевью своему расскажет, как его большой Иван паром парил и мылом мылил, небось разахаются...

Ванятка выскочил на крыльцо, еще не разлепив сонных глаз, ахнул, увидев отца, смешно завизжал на олешек, что, словно в тундре, похаживали себе на крепких копытцах по двору.

Вдвоем с сыном кормщик долго возился с Сермиком, пока тот дался, чтобы с него содрали все его одежки. Бабка Евдоха, наметая глубокий сугроб во дворе, качала головою, слушала веселую возню в бане, улыбалась:

– Ну, беси, прости господи, прямо беси! Для острога парится, а сам чего вытворяет...

И колотила в банную стену ручкой метлы:

– Угорелые! Баню сломаете!

Там опять заячьим голосом закричал Сермик. Забасил в ответ, уговаривая, Рябов. Дверь заходила ходуном, потом вновь все стихло. Рябов говорил Сермику:

– Да ты что дуришь, парень! Вон какой мужик уродился, а бани боится. Сколько медведей побил, первый охотник в тундре, а воды с мылом ему страшно. В бане мыться - худо и убожество отмывать, лепоту и хорошество намывать...

Ванятка прыгал наверху, на полке, оттуда кричал:

– Тять, он на нас поглядит - и сам зачнет мыться. Тять, ей-ей так!

Сермик - голый, мускулистый, сердитый - ругался:

– Дохлый буду от бани, зачем неладно делаешь?

Рябов зачерпнул деревянным ведром кипятку, влил в бадью с холодной водой, веселясь плеснул в Сермика. Сермик подпрыгнул, закричал, за отцом плеснул Ванятка, потом еще раз Рябов. Сермик перестал визжать - заулыбался, глядя на Рябова и Ванятку, натер ветошку мылом, размазал мыльную пену по груди и по широким плечам.

– Что, брат, ладно?
– спросил Рябов.

– Ладно, ладно!
– ответил Сермик.
– Если дохлый не буду - совсем тогда ладно...

Мылись и парились долго.

Когда отдыхали, сидя втроем на полке, Ванятка спросил тихонько:

– Тять, а то верно, что ты воровской корабль на мель посадил перед пушками?

Рябов засмущался; гладя сына по мокрой, в мелких кудряшках голове, ответил:

– Мало ли чего...

Ванятка вскинул на отца глаза, спросил упрямо:

– Ты посадил али нет?

– Надо было, так и посадил, сынуша...

Ванятка кивнул довольный, потом еще спросил, разглядывая шрамы на спине, на плечах отца:

– За то и раны, батя?

– За то и раны, детка...

– Честные, значит, раны, тять?

– Честные, Ванюша!
– понимая, улыбаясь, ответил кормщик.

Сермик тоже поводил пальцем по шрамам, поцокал, покачал головой:

– Ошкуй?

– Медведь, медведь, брат!
– все еще улыбаясь, ответил Рябов. Шведский медведь, ошкуй шведский...

Не договорив, он вдруг улюлюкнул лешачьим голосом, ткнул головой в дверцу, она отвалилась наружу в морозный день. Рябов выбросился в сугроб, наметенный бабинькой Евдохой. Ванятка, визжа, бросился за отцом. Оба, словно волчки, закрутились в рыхлом снегу, поднялись, побежали обратно в баню, в самый горячий пекучий пар; Сермик смотрел на их багровые тела вытаращенными глазами, цокал языком...

После бани, разомлевшие, пили с гостями квас, с Тимофеем Кочневым, с Иваном Кононовичем, с боцманом Семисадовым. Говорили о кораблях, спасенных от шведа. Теперь флот стоял в Соломбале. Там же снастили другие корабли. Иван Кононович жаловался, что нынче без Иевлева работы идут туго, иноземные мастера совсем ничего не делают, воевода в корабельном строении не смыслит, а слышно, что царь к лету собирается быть в Архангельске...

– Выходит, сохранили мы корабли-то?
– угрюмо спросил Рябов.

– Сохранили!
– сказал Иван Кононович, и глаза его за очками зажглись.
– Ох, корабли! Поглядел бы ты, кормщик! Большие, добрые, для океанского ходу...

– Мы построили, мы и сберегли!
– так же угрюмо заметил Рябов.

Боцман Семисадов осторожным голосом рассказал новость, будто давеча слышал: едет в Архангельск новый воевода - стольник Василий Андреевич Ржевский, а про князя будто ничего не известно. То ли быть ему здесь же без должности, то ли поедет кормиться в другие места.

Рябов слушал равнодушно, новостям не радовался.

– Может, и полегчает малость народишку-то!
– сказал Семисадов.

– От них полегчает!
– отозвался Рябов.
– Тот - стольник, сей - князь. Поп попа кает - только перстом мигает...

– Ничего, - сказал Кочнев.
– Прищемят, авось, хвост Прозоровскому...

– А может, что и впрямь до Москвы достигло?
– спросил Семисадов.

Кормщик не сразу ответил, смотрел на огонь в печи. Бабинька у окна творила тесто на пироги, вздыхала: