Уркварт опять не нашелся, что ответить.

– У вас хорошая память!
– сказал он наконец.

– Чего надо - помню!
– угрюмо произнес Крыков.

Он повернулся к своему капралу, приказал спокойно:

– Начинать досмотр. Смотреть товары со всем прилежанием. За мной!

Уркварт протянул вперед пухлые руки, воскликнул:

– Капитан! Стоит ли тратить силы? Это продлится бесконечно. Вот кошелек. Здесь - сумма большая, чем та, которая может быть объявлена при конфузии за товары, не обозначенные в описи. Капитан...

Афанасий Петрович посмотрел на кошелек, на шхипера, на конвоя, поднимающегося со стула, повернулся и пошел к двери. Головорезы дель Роблеса - в коридоре, на темном камбузном трапе, в штурманской каюте затаили дыхание. Мимо них с барабанным боем, твердыми шагами поднимались на ют русские таможенники.

– Вон светится!
– кивнул головою Прокопьев на полуоткрытую дверь в адмиральскую каюту.
– Вишь, где ихний главный... Вон он - старичок какой, желтенький...

Крыков замедлил шаги и тотчас же увидел старичка с желтым лицом и бровями ежиком, который неподвижно стоял и слушал, отогнув сухой ладонью большое твердое ухо.

– Он и есть, зверюга!
– шепотом сказал Прокопьев.
– Вишь, слушает...

И Крыков, не ответив, согласился, что это и есть зверюга, и подумал, что когда все начнется, он придет и убьет этого старичка.

Кают-компания опустела.

– Ну?
– спросил Голголсен.

– Что - ну?
– ответил Уркварт.
– Они все понимают и идут на смерть. Они не хотят драться здесь, они предпочитают бой на шканцах, там их увидят с берега... Берите свою шпагу и идите туда, если не верите мне на слово.

Голголсен поправил панцырь, ребром ладони взбодрил колючие усы, свистнул в пальцы. Дель Роблес просунул темное худое лицо в круглое окошко над столом.

– На шканцы!
– сказал конвой.
– Ножи в руки! Сколько их всего?

– Шесть десятков!
– ответил дель Роблес.
– Мы их сомнем в одно мгновение!

Голголсен вынул пистолет из кармана, подсыпал пороху на полку, пошел к трапу.

– Стрелять нельзя!
– шепотом напомнил шхипер.

– Я стар для того, чтобы рубиться, - ответил конвой.
– Да и не так это просто...

Он поднялся на ют. Из люков, в серой мути моросящего дождя, отовсюду появлялись люди дель Роблеса. Склонившись, они шли вдоль бортов, один за другим, сильные, умелые, в хороших панцырях из гибкой стали, с длинными острыми ножами в рукавах.

Голголсен спустился на шканцы, мотая головой, сказал Крыкову по-русски:

– Пфа, как ошень колотный покод! Пфа! Мокрий покод!

Крыков не ответил, стоял неподвижно, сложив руки на груди под плащом. Его капрал и солдаты ловко ворочали тюки. Теперь Афанасий Петрович нисколько не сомневался в том, что корабль воинский и построен вовсе не для добрососедской торговли, а для боев. Но уверенности еще было недостаточно, надобно было уличить воров, а когда уличишь - быть бою, добром шведы, разумеется, не отпустят таможенников с корабля. И Афанасий Петрович готовился к тому, что обязательно должно было случиться, - к сражению, и оглядывал шканцы, шкафут, бак не как корабль, а как поле боя, стараясь предугадать ход событий...

Голголсен стоял рядом, хмурился, - тоже ждал, не отрываясь смотрел на сереющие в сумерках огромные лари, в которых Джеймс скрыл своих солдат. Таможенники, шестеро в ряд, подходили все ближе и ближе к ларям, отваливая на ходу тюки и шомполами прокалывая мягкую рухлядь. Тюков было много, таможенники запарились...

– Для какой надобности на шканцах расположены сии лари?
– спросил Крыков.

Конвой сделал вид, что не понял вопроса, и почти в это же мгновение стенка ларя бесшумно ушла в сторону, в пазы, абордажные солдаты с топорами шагнули на таможенников, те схватились за шпаги. Голголсен отступил на шаг от Крыкова, выбросил вперед руку с пистолетом, но выстрелить не успел, желтое пламя опалило ему лицо, и он упал на бок, хрипя, с пулей в груди...

2. МЕХОНОШИН УДРАЛ

На корабле затрещали выстрелы.

Поручик Мехоношин сразу вспотел, ойкнул, побежал за караулку - седлать коня. Руки его не слушались, он задыхался, не мог толком затянуть подпругу. Выстрелы делались чаще и чаще, с Двины донесся протяжный крик. Мехоношин, пригибаясь, потянул коня на дорогу и только здесь сел в седло. Тут ему стало спокойнее, он перекрестился и, прошептав: "Шиш вот вам, стану я ради вас, прощелыг, помирать", - дал шпоры коню и поскакал к Архангельску.

В городе поручик без труда отыскал покосившуюся, поросшую мхом избу кормщика Лонгинова и вошел с тем властным видом, которого всегда страшились подчиненные ему люди. Однако Нил, еще не отдохнувший с дороги, хлебал щи и поручика не испугался, а белобрысый мальчик даже потрогал шпагу Мехоношина. Девчонка жалась в углу.

– Здорово!
– сказал Мехоношин.

– Ну, здорово!
– ответил Лонгинов, облизывая ложку.

– Ты и есть кормщик Лонгинов?

– А кто ж я еще? Известно - Нил Лонгинов.