– Кто идет? Отвечай!

– Господина капитан-командора карбас по его указу!
– снизу вверх крикнул Семисадов.
– Здорово, Михайло!

– Здорово, господин боцман!

– Он какой же Михайло?
– спросил Рябов.

– А покойного Мокия внучек, рыбацкого дединьки, еще ты от него артель принимал!
– напомнил Семисадов.
– Нынче матрос добрый.

– Скажи!
– удивился Рябов.
– Идет времечко, бежит...

На веслах не торопясь обошли все яхты, фрегаты и корабли, близко оглядывали спущенные трапы, якорные канаты, точенные из темного заморского дерева страшные фигуры, что ставились спереди на каждом судне. Матросы смотрели сверху на карбас капитан-командора, с одной яхты слышалась песня, с другой - звуки корабельного рожка, на третьей делалось учение: матросы как бы готовились заряжать пушки, стрелять, чистить стволы, еще заряжать.

– Откуда набрали-то народишку столь много?
– спросил Рябов.

– А наши беломорские, почитай, все, - ответил Семисадов.
– Тогда, в те времена, шутили, а нонче нет, не шутим. Море - наше поле...

Только к утру добрались до Архангельска. Рябов был задумчив, глаза его смотрели строго, лоб хмурился. Неподалеку от Воскресенской пристани спросил:

– Ужели прорвутся к городу, а, боцман?

– Шведы-то?

– Они.

– Не дадим!
– со спокойною ленцою в голосе ответил Семисадов.
– Не достать им до нашего флоту.

3. КАПИТАН-КОМАНДОР И ВОЕВОДА

Князя Прозоровского била дрожь: шведские корабли миновали Зунд давно, вот-вот должны появиться в Белом море. И не корабли - эскадра.

– А более тебе из города не отлучаться!
– гневно произнес Афанасий. Ты - воевода, в слово сие вникни головою, умом своим...

Он усмехнулся, глаза его остро блеснули:

– Воевода воин - сидит под кустом да воет!

Офицер, доставивший из Москвы письмо о шведской эскадре, разглядывал князя с наглостью. Алексей Петрович хотел было обидеться, да недостало смелости, улыбнулся кисло, стал отговариваться недугами. Афанасий прервал:

– Иевлев Сильвестр Петрович куда недужнее тебя, князюшка, да пред бедою все недуги словно позабыл, любо-дорого посмотреть на господина капитан-командора. Я - старик, одной ногой во гробе стою, не чаю и завтрашнего утра увидеть, однако ж не плачусь. А ты - воевода, для чего ж срамишься?

Алексей Петрович вовсе не нашелся, что ответить. Лекарь Лофтус с поклонами разливал мальвазию, слуга разносил рыбу в рассоле, битую капусту, грибы. Архиепископ Важеский и Холмогорский сидел насупясь, глядел неприязненно, к еде и вину не притрагивался. Один только приезжий офицер, наголодавшись в пути, ел за десятерых.

– Я ныне по монастырям поеду, - опять заговорил Афанасий, - да в крепость наведаюсь. Потрясу монахов маленько, пусть и они татей встретят достойно. А ты, князь, о недугах забудь и думать - невместно то воеводе пред бедою. Народишко, и то смеется; болтают, дескать наш князь-воевода, взявши шлык, да в подворотню - шмыг...

Прозоровский, вовсе обидевшись, крикнул:

– Болтунов палач Поздюнин за ребро подвесит - живо замолчат!

– Ну и дурак!
– спокойно ответил Афанасий.
– Ей-ей, дурак! Палач! Много ты с палачом со своим против шведа сделаешь? И то стон стоит - всех хватаешь, а ты еще собрался? Да не квохчи, ровно курица, слушай меня...

Отбивая ребром ладони по столешнице, стал советовать, как надобно воеводе встать во главе обороны Архангельска, как надобно подумать о пище для защитников города, как обо всем заранее договориться с капитан-командором, который будет командовать сражением крепости с эскадрой...

– Не стану я под него!
– опять сорвался воевода.
– Что он мне?

Афанасий хлопнул рукой по столешнице:

– Станешь! Он Петром Алексеевичем послан...

– Я тоже, владыко, государем поставлен!

Архиепископ открыл было рот - отвечать, но ничего не сказал: только слабый жалобный стон вырвался из его груди, лицо страшно побледнело, рука судорожно вцепилась в скатерть. Лофтус, уронив лавку, бросился к владыке, на шум в столовую палату вбежали келейник и костыльник Афанасия. Владыко тихо попросил:

– В карету меня! Худо!

Лофтуса к себе не подпустил. Келейник дал ему понюхать соли из флакона, он попил квасу, стуча посохом, медленно пошел к дверям. По пути говорил князю:

– В крепость нынче же наведайся! Воеводу в лихой час видеть должны, а тебя, окромя княгини, да княжен с недорослем твоим, да тараканов запечных, - кто зрит? Палач в застенке? Тоже нашел время зверствовать, лютостью своей пугать...

Во дворе, отдыхая, сказал:

– Еще не по-хорошему делаешь: зачем недоросля своего, когда лихая беда, словно старика прячешь. Люди-то знают: мужик вымахал на пшеничном хлебе - косая сажень. Дай ему саблюку али мушкет, не таи при себе в Холмогорах...