Евдоха усталыми руками налила гданской до краев. Семисадов перекрестился, спросил закуски. Таисья подала ему кус хлеба с салом. Боцман выпил, лихо запрокинув голову, утер рот, вздохнул. Евдоха стояла над ним с холстами, с мазью, с чистой водой. Семисадов ел.

– Покушать, сыночек, успеешь, наперед дай перевяжу!
– сказала бабинька Евдоха.

Боцман подтянул штанину. Увечные пушкари, матрос, солдаты враз грохнули смехом: деревяшка, которая служила Семисадову вместо ноги, была внизу вся искрошена шведской пулей. Бабинька Евдоха сначала не поняла, потом засмеялась добрым старушечьим смехом, уронила холст, замахала на боцмана руками. Засмеялась и Таисья - первый раз за все эти страшные дни.

– А чего?
– басом говорил боцман.
– Ранен так ранен - значит, вино и давай... А на какой ноге воюю - мое дело. Нынче на березовой, завтра на сосновой, а потом, может, и своя новая вырастет за все за мои труды. Соловецкие будто чудотворцы все могут... Помолебствуют с усердием, и пойду я на живой ноге...

6. ДЕЛО ПЛОХО!

– Плохо!
– сказал Реджер Риплей.
– Плохо, Лофтус. Ваших шведов побили. Ставлю десять против одного, что это именно так!

Лофтус заломил руки, воскликнул с тоской:

– Я не вижу причин радоваться, сэр! Я не понимаю, почему вы так радужно настроены. И меня, и вас, и гере Лебаниуса, и гере Звенбрега ждет веревка...

Венецианец застонал, тихий Звенбрег стал вдруг отпираться: по его словам выходило так, что он решительно ни в чем не виноват, все происшедшее с ним - глупое недоразумение, русский царь, как только увидит Звенбрега, так сразу же его отпустит...

– Но вы забываете, что я во всем покаялся!
– сказал своим гнусавым голосом Лофтус.
– Моя жизнь сохранена только потому, что я был искренен с русским капитан-командором...

Над крышей избы, служившей иноземцам тюрьмою, с визгом пролетело ядро и ударилось рядом. Кружка, стоявшая на столе, упала и разбилась. Тотчас же ударило второе ядро.

– Вот вам и побили!
– сказал Лофтус.
– Мы здесь ни о чем не можем судить. Флот пришел - этого для меня достаточно. Флот его величества короля здесь.

Реджер Риплей захохотал:

– Где здесь? На дне? Черт бы подрал ваше величество! Сколько раз я говорил тому шведскому резиденту, который тут находился до вас, что воевать с московитами глупо, а надо с ними торговать, как торгует Англия.

– Вы говорили!
– крикнул Лофтус.
– Вы говорили! А деньги вы все-таки получили от нас, сэр! И недурные деньги. Что же касается до вашей Англии...

Пушечный мастер погрозил Лофтусу пальцем:

– Не задевайте мою честь, Лофтус, я этого не люблю!

– О, гордый бритт!
– воскликнул Лофтус.
– Гордый, оскорбленный бритт! Если бы не ваша Англия...

Не поднимаясь с лавки, Риплей ударил Лофтуса носком башмака в бедро. Швед отпрянул к стене, белый от бешенства, ища хоть что-нибудь похожее на оружие. Венецианец с мольбою в голосе просил:

– Господа, я прошу вас, я заклинаю вас именем всего для вас святого. Быть может, это последние наши часы...

Риплей пил воду, ворчал:

– Гнусная гадина! Деньги! Погоди, я еще швырну в твою поганую морду деньги! Он смеет меня попрекать деньгами! Мало я делал из-за этих денег? Ваш Карл должен бы меня осыпать золотом за то, что я делал для него в этой стране, а мне платили пустяки. Деньги!

В избе запахло дымом, Звенбрег потянул воздух волосатыми ноздрями:

– Где-то горит! И сильно горит...

– У них в крепости много пожаров!
– объяснил Лофтус.
– Я слышу, как бегают и кричат...

Реджер Риплей ответил со злорадством:

– Сколько бы у них ни было пожаров - шведам в Архангельске не бывать! Архангельск останется для нас, и мы его получим...

Он оторвал кусочек бумаги, зажег о пламя свечи, раскурил трубку.

– Сейчас ночь или день?
– спросил Лофтус.

В избе, в которой содержались иноземцы, Иевлев накануне сражения приказал зашить окно досками.

Риплей отвернулся. У него были часы, но разговаривать с Лофтусом он не желал. Его разбирала злоба: русские разгромили шведов, царь Петр, конечно, будет очень доволен, всех участвовавших в сражении наградят. Ну, если не всех, то многих. Его, пушечного мастера, во всяком случае наградили бы. Царь Петр дорожит такими иноземцами. И кто знает, как сложилась бы жизнь мастера Реджера Риплея, не соблазнись он шведскими деньгами, а служи только английской короне...

Пыхтя трубкой, пушечный мастер сердился: вот Лефорт, женевец, дебошан и более ничего, даже ремесла толком не знает, а в какие персоны выскочил. Быть бы Лефорту первым министром, не умри он так рано. Умный человек! Ничего не скажешь, - понял, кому надо служить. А он, Риплей? Чем кончится вся эта глупая история? Неужели повесят? Ежели у них попался - будет худо! После Нарвы они стали сердитыми, московиты, и не слишком жалуют иноземцев...