Берлин, несмотря на свою импозантность, мне не нравился, из-за присущей ему холодности и однообразия.

Мне казалось скучным, что большинство улиц похожи одна на другую, что все они - прямые и обстроены одинаковыми серыми пятиэтажными домами. Но все же огромный город, шумный, с разноязычной толпой, двигавшейся по тротуарам, со множеством несущихся машин и пролеток, давал богатую пищу юношескому воображению. Особое мое внимание привлекали многочисленные рестораны и кафе, из которых сквозь раскрытые окна и двери на улицу вырыва-лись громкие звуки входившей тогда в моду джазовой музыки, а также то и дело попадавшиеся повсюду фигурки русских эмигрантов. Русская речь слышалась беспрестанно - на улицах, в магазинах, ресторанах, трамваях, автобусах.

Как-то, когда мы проходили мимо русского ресторана, одна из дам, сидевших за столиком на открытой террасе, поглядев на меня, громко сказала: "Какая хорошенькая девочка". Она, конечно, не думала, что я русская и пойму ее, и потому так громко выразила свое мнение, к которому я, конечно, не осталась вполне равнодушной.

Один раз всей семьей мы зашли в русский ресторан поужинать. Во время ужина мы заметили что в углу одиноко сидит молодой человек. Он был пьян как стелька и спал, уронив голову на заставленный бутылками и стаканами стол. Помнится, официанты разбудили его и, волоком протащив через зал, вытолкали за дверь. Эта сцена поразила меня; в облике этого пьяного, опустившегося человека, выброшенного не только за дверь ресторана, но и за пределы своей родной страны, мне мыслилась большая человеческая трагедия, которую я всячески расцвечивала своим юношеским воображением.

Мне кажется, что у моих родителей в этот раз из-за сложности наших обстоятельств не было настроения осматривать достопримечательности Берлина. Помнится, мы посетили тогда только берлинский зоопарк, славившийся как один из лучших зоопарков мира.

В Берлине у нас было много встреч с разными людьми, особенно, конечно, с русскими писателями. Наиболее тесные отношения установились с Ходасевичем, с которым мы общались ежедневно, живя под одной крышей. Я хорошо знала Ходасевича еще в Москве, т.к. он часто бывал у папы, но теперь воспринимала его иначе, т.к. глядела на людей уже почти взрослыми глазами.

Он был нервен, желчен и зол, но очень талантлив и умен. Для его характеристики как человека интересно вспомнить хотя бы то, как он проявлял себя во время игры в шахматы с Сережей. Если Сереже, мальчику 17 лет, случалось у него выиграть, Ходасевич по-настоящему злился и, выражая свою досаду, старался найти слова, которые могли уколоть самолюбие счастливого партнера и снизить значение его выигрыша. Ходасевич часто и охотно читал по папиной просьбе вслух свои прекрасные стихи, которые мы все слушали с величайшим удовольствием. Иногда читала свои стихи и его молоденькая жена, поэтесса Нина Берберова, хорошенькая женщина с большими светлыми глазами (впоследствии, когда мы были уже в России, до нас дошли слухи, что Ходасевич и с ней разошелся).

Как-то вечером мы всей семьей отправились на собрание русских берлинских писателей. Не помню сейчас, кто именно там присутствовал и о чем шла речь. Запомнилось только то, что велась какая-то дискуссия и речи произносились очень горячие, страстные. Внимание мое приковала к себе фигура Ильи Эренбурга, выступавшего с особым остроумием и пафосом. Он показался мне немолодым и несколько чудаковатым, каким-то испитым и потрепанным.

Часто встречались мы с матерью нашего друга, товарища детских игр Кики Давыдова, Натальей Михайловной Давыдовой. Эту замечательную женщину, очень любимую моими родителями, постигла страшная судьба, о которой мы узнали из ее рассказов во время наших берлинских встреч. Октябрьская революция застала Наталью Михайловну в Киеве, куда она уехала вдвоем со своим младшим любимым сыном Кикой, очевидно, спасаясь от большевиков.

В Киеве они пережили то время, когда там многократно сменялась политическая власть. После воцарения красных Наталья Михайловна и Кика были арестованы. В тюрьме им довелось испытать страшные истязания. В один из тех раз, когда ее вели на допрос, она увидела Кику сидящим на подоконнике окна на площадке внутренней лестницы тюрьмы. Он был страшно худ, бледен и казался тяжело больньм. Через некоторое время ей сообщили, что ее сын скончался от тифа. Она получила разрешение посмотреть сквозь оконное стекло на мертвого Кику, гроб которого для этого поднесли на несколько минут к окну.

После освобождения из тюрьмы Н.М.Давыдовой удалось уехать за границу. В Берлине она жила одна Я как-то была у нее вместе с мамой и хорошо запомнила ее комнату, где повсюду - на стенах, этажерках, столах - висели и стоял портреты так хорошо мне знакомого красавца Кики с кудрявой головой и чудесными глазами. Наталья Михайловна описала события своей жизни в записках, которые ко времени нашего приезда в Берлин были изданы отдельной книжкой. Эту книжку она дала моим родителям для прочтения; мне тоже хотелось ее прочитать, но папа с мамой не дали мне ее, сказав, что Все описанное там настолько страшно, что они находят 3711 зарисовки не подходящими для чтения подростка.

Старшие сыновья Н.М.Давыдовой, Денис и Василий, 0 которыми мать была очень далека, также находились 33 границей (отец их, вероятно, к этому времени уже умер; впрочем, точно этого я не помню). Об этих двух своих сыновьях Наталья Михайловна говорила с горькой иронией. По ее рассказам, старший, Денис, жил в Париже, где владел шляпной мастерской. Второй, Василий, находился в Берлине. Он вел легкомысленную, рассеянную жизнь, кутил, играл на скачках и т. п.

Василия Давыдова я хорошо помню, т.к. он раза два навешал нас в нашем берлинском пансионе. Это был молодой человек лет 26 с мягкими, добродушными чертами лица. Он производил впечатление славного, неглупого малого, прекрасно сознававшего никчемность собственного существования, но весело и беспечно смотревшего на жизнь. Помню, что папе понравился Василий Давыдов, и он охотно с ним беседовал. А существование несчастной Натальи Михайловны кончилось трагически. Вскоре после нашего возвращения в Россию до нас дошло известие, что она покончила жизнь самоубийством.