Когда все гости были в сборе, нас позвали в большой зал, где стоял длинный великолепно сервированный стол. Я не могу восстановить в памяти состав расположившегося вокруг стола общества. Помню только, что было человек 30-40, все русские (немцев, не понимавших русс-кого языка, присутствовало не более 2-3), так что разговор шел по-русски. Часто звучало имя Льва Исааковича Шестова, с которым хозяин дома был очень дружен. Шестова ждали к этому вечеру из Парижа, где он в то время жил, но что-то помешало ему приехать. (Это было большим разочарованием для папы, который в годы революции особенно сблизился с Л.И.Шестовым и считал его своим самым близким другом.)

Я дивилась на сервировку, на то, как лакеи обносят кушаньями гостей, а те сами берут себе на тарелки сколько хотят, смущалась, когда очередь доходила до меня и мне самой приходилось это делать; слегка обижалась на то, что лакеи, разносившие вина, очевидно, по указанию хозяев обходили меня и Сережу.

В разгар ужина, вероятно часов в 10, а может быть и позже, раздался сначала звонок, а потом звуки оживленных голосов. В зал вошла большая группа актеров Вахтанговского театра, приехавших после окончания спектакля. Они ворвались как свежий ветер, нарушив царствовав-шую за столом атмосферу "хорошего тона". Стало непринужденно и весело; все оживились, начали пересаживаться, раздвигать стулья, освобождая место для новых гостей. Мне повезло. Рядом со мной посадили Завадского; возле него села Мансурова, которая в моем воображении олицетворяла прелесть образа принцессы Турандот.

Я смотрела на них широко открытыми глазами. В первый раз довелось мне видеть актеров вне театра, так близко, рядом со мной. Они казались мне необыкновенными существами, не такими, как другие люди. Это чувство еще возрастало из-за того, что держали они себя действи-тельно не так, как остальные гости, сидевшие за столом. Свобода и даже фривольность их обращения одновременно и поражали, и пленяли меня. Они обнимали друг друга, чуть ли не целовались. Мансурова, сидя рядом с Завадским, положила голову ему на плечо. Потом по просьбе присутствующих они спели очаровательные песенки из "Турандот", чем доставили всем огромное удовольствие. Что касается меня, то я не только была в полном восторге, но сохранила воспоминание об этой встрече как об одном из самых прекрасных мгновений моей молодости.

Вечер окончился очень поздно, так что мы не могли воспользоваться городским транспор-том, и нам пришлось долго идти по весеннему ночному Берлину пешком. Было часа 4 утра и уже почти светло. Берлинские улицы, которые мы привыкли видеть шумными и оживленными, поражали своей завороженной тишиною. Особое наше внимание привлекли (невозможные в условиях московской жизни) кувшинчики с деньгами на крышках, предназначенными для молочниц, которые стояли на многих крылечках и ступеньках парадных ходов.

Между тем шли дни за днями, время проходило впустую, надо было принять какое-нибудь решение. По совету врачей склонились к тому, чтобы снова поехать на юг Германии, в теплый климат, и там постараться устроить папу в санаторий. Поехали в том же направлении, откуда приехали. Во Фрейбурге жил в то время высланный из Москвы профессор, папин добрый знакомый, философ Федор Августович Степун со своей женой. Папа с ним списался, и мы поехали. Степуны сняли для нас комнаты в пансионе, где мы на несколько дней остановились.

От этого краткого пребывания во Фрейбурге у меня осталось двойственное воспоминание. С одной стороны, это были беспокойные дни, полные волнений и хлопот, из которых в конце концов ничего не вышло. С другой, мы наслаждались всем, что нас окружало, и не могли оставаться равнодушными к неповторимому обаянию того места, где находились. Именно в это время Фрейбург открылся для нас во всей своей прелести.

Облик этого старинного города с одним из самых старых в Европе университетов, со знаменитым готическим собором и множеством средневековых и ренессансных построек еще выигрывает от чудесного местоположения. Расположенный в долине, он окружен горами, которые виднеются в конце едва ли не каждой улицы. Повсюду ( растут каштаны и другие южные деревья. Стояла весна. Дома утопали в цветах - олеандрах, гиацинтах, вьющихся розах, вдоль тротуаров бежали теплые ручейки, заключенные в асфальтовые желобки.

Готический собор меня поразил. Я не могла себе представить, что архитектура способна в такой степени воздействовать на сознание человека, подчинять себе его чувства. Потрясла меня вся обстановка собора: притягивающий к себе взоры стрельчатый свод, таинственная игра света на тонких пучках колонок, окна, составленные из цветных стекол. Душевный трепет вызывало зрелище коленопреклоненных одиноких людей, молившихся в разных уголках огромного помещения собора, и одетых во все черное женщин, просунувших головы под занавески исповедальных кабинок.

Как-то, гуляя по городу, мы подошли к зданию университета. Папа сказал, что ему хочется на несколько минут зайти внутрь. Мы вошли в вестибюль университета. На стене против входа висело расписание лекций. Папа простоял перед ним довольно долго и внимательно прочитал. Он был взволнован, видимо, возвращаясь мыслями ко дням своей юности, когда в течение одного семестра ему довелось слушать лекции в Гейдельбергском университете. Как всегда, его чувство сообщилось и нам. Он сумел придать этому моменту торжественность, как бы приобщая нас на несколько секунд к великому таинству многовековой мировой науки.