– Ну здравствуй, сынок! – ласково произнес отец.

– Здравствуй, – ответил Константин, и ему тут же стало стыдно за это долгое и официальное «здравствуй», вместо куда более подходящего и приятного «привет».

Повисла неловкая пауза, утихли все звуки, и Константину был слышен только собственный внутренний крик. Потом оба открыли рты и произнесли что-то синхронно, но, поняв это, вновь замолчали. Они всегда начинали говорить друг с другом одновременно, невпопад.

– А знаешь, ко мне сегодня приходили люди из министерства, меня назначили главным врачом.

Снова повисла пауза.

– А ты хотел эту должность?

– Да.

– Ты считаешь себя достойным её?

– Да.

– Ты мог отказаться?

– Нет.

– Тогда, увы, – отец развел плечами и изобразил разочарование, – мне гордиться нечем.

Опустилась тишина, она настолько быстро стала пожирать саму себя, что кто-то вынужден был ее нарушить.

– Я горжусь, если ты делаешь то, чего можешь и не делать. Я горжусь, когда ты остаешься после работы с больными, горжусь, когда ты покупаешь бездомным еду, горжусь, даже когда ты просто кого-то жалеешь. Но когда ты делаешь то, что должен, я не горжусь, ибо нельзя гордиться необходимостью.

– Но мне страшно, вдруг я не справлюсь?

– А жить вообще страшно. Ты посмотри на меня: заметил, чем это обычно заканчивается?

Он улыбнулся, и стало легче. Снег прекратился, начало светать.

– Приходи еще, пожалуйста, приходи! – крикнул Константин напоследок.

Он проснулся, часы опять показывали пять утра. Больше он не уснул.

Следующий рабочий день начался со срочного собрания. Константин созвал всех заведующих отделениями в свой новый кабинет, было необходимо утвердиться в их глазах в качестве нового главврача, к тому же следовало обсудить дальнейший план развития клиники. Отец оставил после себя целостную, развитую, но, к сожалению, чудовищно устаревшую систему, которая держалась на авторитете отдельной личности. Константин знал большую часть персонала, его костяк составляли люди может быть и хорошие, но адски ленивые, а вдобавок еще и нетерпимые ко всему новому, а оттого чем дальше шагали медицинские технологии, тем глубже становилась их неспособность обрести себя в современном мире, и тем большим было желание вернуть те времена, когда из импортного был разве что Альцгеймер.

За большим столом собралось порядка десяти человек, Константин сидел во главе, по правую и левую руку расположились врачи, напротив на стене висел портрет отца, перевязанный черной лентой. Константин посмотрел на собравшихся, привстал, поправил халат и начал.

– Уважаемые коллеги! – произнес он нарочито властным тоном, подражая отцу. – Как вы все знаете, с сегодняшнего дня я являюсь главным врачом нашей больницы.

Он сделал небольшую паузу, будто давал собравшимся время оценить свою фигуру в новом свете.

– Константин Андреевич, – перебил его женский голос, – временно (на этом слове был сделан особый акцент) исполняющим обязанности, насколько мне известно.

Гертруда Ивановна широко улыбнулась, казалось, еще немного, и она захрюкает от удовольствия. Это была заведующая неврологическим отделением. Все ее лицо было острым, как иголка: над узким лбом горными скалами топорщились вздыбленные волосы, где, как снежные поляны, сквозь выкрашенный блонд проглядывали клочки седины; изогнутый клинок на месте носа угрожающе выдавался вперед, но страшнее всего были глаза: они всегда подозрительно выглядывали из-под непременно размалеванных синим век, а вкупе с постоянно ощеренными в скользкой улыбке зубами ее образ походил на белую акулу, от которой никогда не знаешь, чего ожидать. Отец всегда брезгливо говорил, что она «из бывших», и хотя лет ей было не так много, но она люто ненавидела все, что придумали после ее рождения. Впрочем, отец невзлюбил ее по иной причине. Поначалу он видел в ней родственную душу: с его любовью к немецкой культуре думал, что имя «Гертруда» имеет немецкие корни, а следственно, и сама Гертруда Ивановна потомственная, но обрусевшая немка. Однако все оказалось прозаичнее: ее имя расшифровывалось как «герой труда», и немецкими корнями в нем не пахло. Когда отец об этом узнал, он стал считать ее еще и самозванкой, хотя и без того было предостаточно поводов ее недолюбливать.

– Да, Гертруда Ивановна, вы правы. Но мне обещали эту должность и после испытательного срока, – сказал Константин и осекся: он никогда ранее не говорил так самоуверенно.

– С сегодняшнего дня основной принцип нашей работы звучит так: если можешь помочь – помоги. Мы должны стать тем местом, где каждый больной получит лечение, каждый отчаявшийся – надежду. Не должно быть ни единого случая, чтобы бумаги или иные обстоятельства стали поводом для нашего безразличия. Сегодня мы мыслим количеством, а пора думать о людях.

Он вспомнил Милю, ее звонкий детский смех, и улыбнулся сам.

– Я прошу донести это до всех сотрудников, в том числе и до младшего медицинского персонала! Мы должны понимать, что если палаты плохо проветриваются летом или в них холодно зимой, то все наши врачебные старания могут пойти прахом. Следующий принцип: мы все должны постоянно учиться. Я в своей практике, к сожалению, сталкивался с коллегами, которые, работая сегодня, пользуются знаниями из книг эпохи лет сто как ушедшей. Теперь же ежегодно мы будем отправлять наших специалистов на учебу. А еженедельно в большом зале будет проходить эдакая научная конференция, где представитель от каждого отделения будет выступать с докладом по последним исследованиям и открытиям, явка строго обязательна.

– Константин Андреевич, – прозвучал сдавленный мужской голос, и все посмотрели на Анатолия Степановича Тетерю, заведующего терапевтическим отделением, – а в какое время будет проходить сие мероприятие, прости господи?

Анатолий Степанович выкатил бойкие глаза, будто пытался устрашить. В сущности, он был славный доктор, но безнадежно вялый человек, да еще с дурной привычкой чуть что ругаться матом, которую он усердно прятал за ни к чему не обязывающей присказкой «прости господи». Порой его, одетого в выцветшие майку и суконные штаны, легко можно было спутать с рабочим нефтемаслозавода, идущим на утреннюю молитву.