«Моя милая сестра! Спешу сообщить тебе, что штурм закончился благополучно и благодаря отправленным тобой схемам мы смогли взять Лейт. Со мной всё в порядке, я отделался лишь парой лёгких царапин. Однако вынужден передать тебе печальную новость — штурм пережили не все. Мой дорогой друг и твой возлюбленный жених Вильхельм Остхен погиб, погиб как герой. Хочу, чтоб ты знала, что его последними словами были слова любви к тебе.

Прошу тебя, дорогая Хельга, не отчаивайся. В тот час, когда ты получишь это письмо, тело Вильхельма уже, скорее всего, доставят в Остхен. Возможно, ты захочешь попрощаться с ним.

Твой любящий брат Хельмут».

Письмо оказалось кратким, но сколько же страшных слов в нём было написано… Видно, что рука брата очень дрожала, когда он писал это, отчего его и без того небрежный почерк стал ещё менее разборчивым, а на словах о смерти Вильхельма виднелось несколько небольших клякс.

Колени задрожали, ноги стали какими-то ватными, и Хельга поняла, что вот-вот упадёт на жёсткий гравий, испортит платье и раздерёт ладони… И она бы обязательно упала, если бы герцогиня Эрика не оказалась рядом. Она быстро и бесшумно подошла к ней и сжала в объятиях, проведя ладонью по волосам.

Хельга разрыдалась.

Она выронила письмо, и лёгкий ветерок отбросил его на клумбу почти отцветших бархатцев.

Девушка не слышала ничего, кроме своих всхлипов и тяжёлых, прерывистых вздохов, однако через какое-то время до её слуха донёсся нервный шёпот герцогини Эрики:

— Он не мог, не мог… — Она, кажется, обращалась вовсе не к Хельге и говорила сама с собой. — Он не мог просто так погибнуть, не мог такого допустить! Здесь явно что-то не так… — Было не очень понятно, о чём она говорит, однако в её голосе слышалось больше злости и недоумения, нежели горя и отчаяния. — Моя дорогая, моя бедная Хельга! — Эрика отстранилась, заглянула девушке в глаза, сжав её плечо одной рукой и проведя по влажной от слёз щеке другой. Герцогиня то и дело покусывала губы, не обращая внимания на слой тёмной помады на них, а во взгляде её Хельга вдруг обнаружила всплеск какого-то поистине пугающего гнева и невольно отшатнулась. — Я поеду в родительский замок, — негромко сказала Эрика, и стало ясно, что это был вовсе не отблеск злости, а прозрачная слезинка. — Нужно похоронить брата…

— Я тоже поеду, — вырвалось у Хельги, и голос прозвучал на удивление громко. — Пожалуйста, не отговаривайте меня, — попросила она, прервав собравшуюся что-то сказать герцогиню Эрику. — Я должна увидеть его ещё хоть раз и проводить в последний путь.

Эрика кивнула, вздохнув. Она вытерла слёзы ладонью и попятилась к своей арфе.

— Нужно написать родителям, что я приеду… — проронила она.

Родители… Хельга покачала головой, не сразу поняв, о ком шла речь. Барон Людвиг и баронесса Аделина… Её несостоявшиеся свёкор и свекровь… Они ведь потеряли единственного сына и сейчас наверняка тоже изнывают от боли и горя не меньше, а то и больше, чем Хельга. Захотелось как можно скорее отправиться в Остхен, чтобы увидеться с ними и разделить их общую печаль — может, тогда станет полегче…

Хельга всё ещё не чувствовала ног, зато ощущала обжигающую боль в груди и страшную резь в глазах. Хотелось рухнуть на грубый гравий, разодрав всё лицо, и тут же умереть, чтобы оказаться рядом с Вильхельмом, чтобы не позволить ему её оставить, оставить навсегда… Все её мечты и надежды рухнули за одно мгновение, разбитые безжалостной судьбой, и теперь осколки впивались ей в сердце и глаза, не давая шанса даже сделать вдох. Когда Хельга закрывала глаза, то видела лицо своего погибшего жениха, отчего сердце разрывалось на части. А когда она их открывала, то обнаруживала, что вокруг всё плывёт и мутнеет, отчего кружилась голова.

Однако Хельга всё-таки нашла в себе силы не упасть. Мысль о том, что она была не одинока в своём горе, её немного воодушевляла, возвращала жизни хоть какую-то ценность.

А солнце тем временем закатывалось за горизонт, и вечернее небо окрашивалось алым.

— Ногу уже не спасти, — покачал головой лекарь, даже не вздохнув, даже не попытавшись изобразить сожаление. Он был сдержан и хладнокровен, как всегда, и удивляться тут нечему: этот не старый ещё монах, отправленный послушником на войну, явно многое повидал на своём веку. И вид гангрены, поразившей почти всю стопу оказавшегося на лекарском столе воина, его уж точно не смущал.

Гвен тоже успела привыкнуть и к огромным кровоточащим ранам, и к отрубленным конечностям, и к культям, и к страшным ожогам… Но гангрену она сегодня увидела впервые, и поначалу ей с трудом удалось сдержать тошноту. Она и слова-то такого раньше не знала — «гангрена»… Это лекарь ей только что объяснил, как называется и от чего возникает. Со временем вид почерневшей стопы стал совсем привычным, и Гвен смотрела на неё без страха и отвращения.

Однако, в отличие от хладнокровного лекаря, не сострадать раненому воину она не могла.

— Нужно отрезать, — продолжил лекарь как ни в чём не бывало. — Где-то у меня оставался маковый отвар…

Он отошёл к небольшому столику в дальнем конце шатра, а воин, сначала, видимо, не очень понявший, что речь идёт о его ноге, вдруг подскочил и замотал головой. Гвен пришлось сжать его плечи и мягко, но настойчиво заставить лечь обратно на покрытый шерстяными постилками длинный стол.

— Если не отрезать стопу, язва перейдёт на всю ногу, — сказала она, — а потом и на всё тело. Простите, не хочу вас пугать, но так оно и есть…