Краснов не мог понять, почему, в связи с чем это возникало, но весь вечер в его памяти всплывали – то короткими вспышками, то большими яркими кусками – кадры из его собственной школьной жизни. И не просто какие-то отрывочные, сумбурные, а все на одну и ту же тему. А именно о Ленине… Сначала припоминалась учительница младших классов, которая рассказывала о том, каким нужно быть октябренку, чтобы стать пионером. Что нужно-де прилежно учиться, быть опрятным, помогать старикам, собирать макулатуру, а еще вести пионерский дневник, в котором большая часть разделов была посвящена Ленину, его детству, памятникам, связанным с его личностью. Он вспоминал о значке октябренка, на котором маленький Ленин всегда ассоциировался у Николая с амурчиком, каких рисовали на картинах эпохи барокко или рококо. Только крылышек не хватало. Он также вспомнил скандал, разразившийся после того, как на одной из страниц того самого Пионерского дневника он написал в рубрике «Законы юных пионеров»: «Пионер предан Родине, партии и моммунизму…», а в разделе «Какие памятные места, связанные с Лениным, тебе известны?» оставил следующую запись: «Дворец Владимира Ильича Ленина» (имелся в виду Мраморный дворец, который в те годы носил имя В. И. Ленина). Тут же в школу был вызван отец, была проведена разъяснительная работа, и – Николай это всегда чувствовал – до самого окончания школы к нему не прекращали присматриваться и прислушиваться пристальнее, чем ко всем остальным. Его старались провоцировать. Припоминали, что он сын известных родителей. Критиковали фильмы, в которых играла мать, и передачи, которые вел отец. И все это, как ни странно (Николай в этом не сомневался ни минуты), было связано с той ошибкой в Пионерском дневнике, было последствием той элементарной детской невнимательности. Да. Все школьные годы Николаю приходилось быть начеку.

Затем всплывал уже совсем другой образ Ленина. Это был Ленин периода после 1988 года. Все те же школьные учителя, а за ними и преподаватели в университете, словно забыли, что вождь революции еще совсем недавно был единственным светочем, единственным верховным божеством на коммунистическом Олимпе, его портрет – словно икона – парил над каждой доской, в каждом кабинете. Теперь же он, и всего соратники, превращались в убийц, чудовищ, кровопийц. Они, как вдруг оказалось, создали страшный мир на крови тех, кто еще совсем недавно все теми же учителями объявлялся «истязателями трудового народа» или «гиенами империализма». Николай помнил, как был сбит с толку, как не мог разобраться, кто был кем на самом деле? Родители об этом не говорили дома. Они в ту пору были заняты больше выяснением личных отношений. Помогали разбираться в этой удивительной метаморфозе Ленина программа «Взгляд» и некоторые другие телепередачи… Но все же… Настолько глубоко тогда многие зашли в тупик, что на пару лет был даже отменен итоговый и вступительный экзамены по истории.

Именно в этот вечер он почувствовал нечто подобное тому далекому ощущению, тот же привкус неопределенности. История самого Волкова и раздвоенности его восприятия (как некоего кантовского ноумена) были очень близки тому сумбуру, в который превратилась личность Ленина (а с ним и Троцкого, Сталина, Берии) в те смутные годы – между 1989 и 1992-м. Колебания Константина Волкова между отрицанием Гумилева и Цветаевой в советскую эпоху и посвящением этим же – «несуществующим» некогда – поэтам комплементарных статей в 2000-х годах – все это тоже вызывало в Николае те самые ассоциации с его терзаниями периода школы и университета. Он все думал – так где же правда? Где же правда? И виноват ли кто-нибудь в том, что вчера его преследовали за то, что завтра стало нормой? Или в принципе в этом не было ничьей вины? ибо настоящее как бы начисто стирало прошлое, при этом завтра, уже маячившее впереди, и в котором Ленин вот-вот и, глядишь, снова (при определенном развитии событий) мог занять свое прежнее место в истории, все опять переворачивало с ног на голову.

На следующее утро Николай заехал к Василисе, чтобы обсудить прочитанное в обнаруженных им накануне письмах, расспросить о людях, упоминавшихся в них, а также о некоторых книгах и фотографиях, расставленных на столах, стеллажах, разложенных на полу квартиры или развешанных на стенах. Он многого не понимал и надеялся, что Василиса поможет ему разобраться в этих самоформирующихся и саморазмножающихся головоломках.

Краснову пришлось ждать примерно полчаса. У Василисы был непростой разговор с сыном. Николай, когда проходил в гостиную, мельком увидел его. Краснову сразу показалось, что юноша унаследовал черты покойного деда. Да. Он был поразительно похож на Волкова – высокий, худощавый, широкоплечий, в маленьких очках без оправы и тонкими линзами. Игорь порывался уйти. Он спешил на консультацию. Но Василиса всеми силами пыталась удержать его. Видимо, тема разговора поднималась в доме не единожды и была одной из самых болезненных. Речь шла о планах Игоря на продолжение обучения. Он хотел уехать во Францию или Германию, чтобы поступить в магистратуру в Европе. Он учился на переводчика, но хотел сменить профессию, понимая, что в скором будущем дело переводчика с легкостью заменят компьютерные приложения, а университеты перейдут на смарт-обучение. Он хотел заняться чем-то связанным с компьютерной лингвистикой. И хотел научиться этому предмету именно там, так как считал, что эта отрасль высоких технологий в Европе развивается интенсивнее, чем в России. Василиса же слышать не хотела о его переезде в Европу. Она понимала, что, перебравшись в другую страну, устроившись там на работу, обретя новых друзей и знакомых, а то и создав семью, ее сын не захочет (да и попросту не сможет) вернуться обратно. Она боялась остаться одна. Она не хотела, чтобы он уезжал. Кроме всего прочего, она боялась и за него самого. Он был человеком нестабильным, увлекающимся. Вокруг него, как понял Николай, вечно вертелись какие-то странные типы – рэперы, стрит-арт художники, компьютерные геймеры… Они плохо влияли на него. Они сбивали его, как ей казалось, с выбранного некогда пути. К возмущению Василисы с одним из таких типов Игорь и собирался уехать в Европу.

– Подожди…подожди… Мы еще не договорили… – долетало из комнаты Игоря.

– Договорим вечером! – крикнул молодой человек, направляясь к входной двери.

– Подожди, говорю! – кричала Василиса.

– Что ждать-то?! Я и ко второй консультации сейчас опоздаю по твоей милости!

– К черту все консультации! Ты хочешь сломать себе судьбу!

– Наоборот, мама… Я хочу нормальной спокойной жизни… Я не хочу этого бесконечного постмодерна! Я устал от переизбытка снобизма, эгоизма, немотивированного зла. Для вас постмодерн в 1991 только начался, а там от него давно уходят… Уже лет тридцать как… Вы живете в мире абсолютной какофонии, в мире хаоса, где сосуществуют вернувшиеся из забвения христианство, ислам, буддизм, иудаизм и тут же атеизм, постмодерн и консерватизм, новое искусство и классический реализм, «смерть Бога»… Если вам нравится рассуждать о смерти Бога, о несуществовании мира, отмечать Рождество и Пасху и тут же ненавидеть друг друга за несовпадение взглядов, рассуждайте, отмечайте, ненавидьте! Только без меня! Не нужно за меня решать. Мне необходима определенность. А потом… я все понять не могу… идея о смерти Бога только для христиан придумана? Остальных она как бы не касается? А?.. Славой Жижек, говоря о смерти или о фиаско Бога, ненавязчиво так пишет о мире, созданном для буддистов, для мусульман, для иудеев. Он пишет о мире до христианства. О Древней Греции… Он не упоминает о Шумере, о более ранних культурах, но это как бы подразумевается… Это само-собой разумеется… Алан Бурдье, говоря о разрушении старых традиций западного мира, называет смерть Бога лишь символической. Умерла мол система старых символов. А Бог затаил дыхание и ждет. Ждет конструирования человеком нового мира… Так вот. Для меня мир существует, и я сам существую, и Бог существует! Как говорит один французский философ – Он, возможно, еще даже не родился! Его попросту не может не быть, если мы есть и наш мир есть! Тот самый мир, который Он создал. Ведь если Его нет, то и нас нет… Ведь все очевидно… как ни крути…

– О боже… Да кому ты там нужен?!

– Поверь… найдется тот, кому я буду нужен… Мне самому нужны эти мысли, эти идеи. Я хочу жить среди единомышленников!

– Нельзя быть таким наивным! Нельзя!

Краснов услышал, как открылась входная дверь. Игорь спускался по лестнице. Снизу долетел его удаляющийся голос.

– Мама, не волнуйся! Я в любом случае прислушаюсь к твоим пожеланиям… И я же не сегодня уезжаю…и даже не завтра…

Хлопнула входная дверь. Краснов бросил взгляд на страницу блокнота, лежавшего раскрытым на журнальном столе. Там было написано острым, неровным почерком Василисы: «Им кажется: убийцы сердце / Отравит сок стеблей. / Неправда! Взысканная Богом, / Земля добрей людей: / Алей цвет алой розы будет / И белой цвет – белей!» Он узнал строфу из «Баллады Рэдингской тюрьмы» Уайльда в переводе Валерия Брюсова. Николай перечитал эту поэму примерно три месяца назад, когда только познакомился с Василисой.

Послышались шаги. В дверях показалась Василиса.

– Вот… Начитался каких-то спекулятивных реалистов, Славоя Жижека, Стивена Хокинга, с его поисками нового пути через познание Вселенной… Ну никак не могу убедить его в том, что отъезд за границу – это путь в никуда… – сказала она, села в кресло напротив Краснова и закрыла блокнот.

– А почему вы так уверены, Василиса, что это путь в никуда? Ну закончит он там университет, вернется, найдет хорошую работу…

– Вернется?! – она усмехнулась и пристально посмотрела в окно. – Да никуда он не вернется.

– Зря вы так думаете… Сейчас там высокий уровень безработицы, но обучение по-прежнему качественное. Тем более он хочет стать программистом, создавать программы по переводам, электронные словари, смарт-учебники… Если я правильно понял… За этим – будущее. Он прав. Пройдет лет десять и профессии преподавателя, переводчика утратят всякий смысл.

– Вы уверены? – удивилась Василиса.

– Вы сами преподаватель… Неужели вы этого понимаете? Вспомните, о чем недавно говорил Илон Маск… Что-то там о вживлении чипов в мозг человека… Это я иронизирую, конечно… Но, что там говорить, смарт-обучение становится все популярнее.