Когда ей было двенадцать лет, ее отец покончил с собой. Некрасивая история, одна из тех, что частенько происходят в маленьких городах. Не раскрытая до конца, она вечно у всех на слуху.

Джон Истерли был одним из самых уважаемых людей в городе, почти со всеми дружен. Не весельчак и не фамильярный человек, а, наоборот, спокойный, трезвый, надежный и честный. Говорил он всегда разумно и взвешенно. Джон Истерли был, по нашим масштабам, довольно богат. То есть владел своим делом и домом, и его семья ни в чем не нуждалась. Его жена вызывала симпатию, и все знали, что она предана семье. Он регулярно посещал церковь и принимал активное участие в церковных делах. Вел размеренную, отнюдь не блестящую жизнь, которую ведут миллионы подобных ему людей, но, по-видимому, ему это нравилось. И тем не менее он тихо вышел под сень деревьев за домом, когда жена и дочь легли спать, и повесился. Это случилось весенней ночью. Ни записки, ни объяснения он не оставил. Никто не знал причины происшедшего.

Конечно, город был в ужасе. А затем начался шепот. Эти его “деловые” поездки в Даллас. Не слишком ли он зачастил туда в последнее время? Вот увидите, похороны не обойдутся без “незнакомки в черном”. И действительно, женщина появилась. Правда, не в черном. Ли, я и Майор разглядели ее в задних рядах. Молодая, очень бледная, а в глазах читалась горькая безнадежность. Сидя во время службы в последнем ряду, она смотрела прямо перед собой, игнорируя шепот и осторожные повороты голов в свою сторону и враждебные взгляды. Она была не в трауре и ушла сразу после отпевания. И никто никогда так и не узнал, откуда она пришла и куда отправилась.

Мать Мэри умерла менее чем через год после этого. Магазин и большой дом были проданы. И Мэри стала жить с бабушкой в небольшом белом домике на улице Чероки, недалеко от средней школы. Денег хватало на вполне сносную жизнь, и после школы Мэри поступила в колледж, а затем еще два года изучала музыку.

В ней она не чаяла души. Музыка была такой же неотъемлемой ее частью, как рыжие волосы и холодные серо-зеленые глаза, все время будто над чем-то посмеивающиеся.

Я слегка ухмыльнулся, представив себе, что она, при ее любви и понимании музыки, могла думать о семье, в которую вошла, выйдя замуж. По ее словам, Крейны были в музыкальном смысле совершенно безграмотны. После смерти моей матери в семье не осталось никого, кто знал бы и любил музыку. Ни я, ни Ли не могли отличить хорошую от плохой, а Майор вообще не испытывал ничего, кроме безграничного презрения, к любым музыкантам. “Длинногривая шайка сосунков” — вот как он определял их.

Надев пижаму и выключив свет, я долго лежал, вспоминая те дни, когда Ли и я росли в этом старом доме. Будучи старше и мягче, чем я, он много раз сглаживал последствия моего упрямого бунтарства и жестокой авторитарности Майора. Почему-то Майор, обычно весьма подозрительный, безгранично доверял Ли и часто смотрел на события его глазами.

Я помню случай, когда в тринадцать лет вместе со сверстником отправился на целый день за город охотиться на кроликов. С собой я взял ружье двадцать второго калибра и недавно приобретенную Майором суку сеттера. Мы совершили два непростительных проступка, но были слишком малы и слишком легкомысленны, чтобы понимать это.

Я вернулся домой на закате, и Майор ждал меня у черного входа. Лицо его потемнело от ярости. Ли вышел из кухни в тот момент, когда Майор ударил меня наотмашь раскрытой ладонью. Удар оказался таким сильным, что у меня зазвенело в ушах, а на глазах выступили слезы. Я покачнулся и зажмурился от боли.

— Кто тебе разрешил охотиться на кроликов с этой сукой?! — проревел Майор. — И как ты думаешь, дьявол тебя побери, почему я запер ее на заднем дворе, ты, маленький болван? Ты что, не знаешь, что у нее течка и ее может покрыть любой ублюдок! Если у нее будут нечистокровные щенки, весь этот чертов приплод я повешу тебе на шею!

Онемев от страха и беспричинной злобы, которые у меня всегда вызывали его нападки, я лишь пятился, пытаясь отойти от него подальше. Но Ли пришел мне на выручку.

— Думаю, здесь нет большой беды, — заметил он с присущим ему редким хладнокровием, хотя ему было всего семнадцать лет. — У этой суки не очень хороший нюх.

Майор немедленно переключил свое внимание на Ли.

— Кто это сказал? — свирепо потребовал он ответа.

— Я дважды брал ее на охоту, и оба раза она прозевала птиц. С ней не все в порядке.

— Ты уверен?

— А как же, старый пойнтер Билли Гордона оба раза находил птиц, которых она не замечала. Я знаю еще три таких случая… — Ли пожал плечами, не считая нужным ставить точки над “i”.

Майор что-то подозрительно пробурчал. Мол, надо будет, в таком случае, избавиться от нее. Затем еще раз гневно окинул меня взглядом и вошел в дом, хлопнув дверью.

Ли улыбнулся мне и потрепал по плечу. Я прекрасно знал, что он никогда не охотился с этой собакой. Просто, когда пахло жареным, он быстро соображал.

Только однажды Майор действительно разозлился на Ли — когда в том же году он сбежал в Новый Орлеан с Шарон Рэнкин, замужней женщиной.

Этой женщине было всего двадцать три года, и скорее всего она сама была довольно сумасбродной. Ее муж служил кассиром в банке, вместе они прожили всего около года.

Она была из тех миниатюрных блондинок, что выглядят такими эфемерными, с невинными глазами, нежной прозрачной кожей и изящной комплекцией. Они способны довести обычного мужчину до глухоты, немоты и слепоты, а на другое утро выглядеть по-прежнему свежими, как бутон лилии.