Когда Леве было пять, он шептал:

– А теперь возьми эту штуковину и выкинь в окно. А что, ты же дурачок все равно! Мама сама сказала…

Когда случилось пятнадцать, он говорил:

– Ты правда думаешь, что ты чем-то отличаешься от остальных? Что ты особенный? Да ты тот самый придурок, который сидит в углу, и никто с тобой не хочет общаться. Все так говорят.

В двадцать пять он бесновался:

– У тебя нет ничего! И не будет! У тебя нет никаких талантов, все, что происходит с тобой хорошего – чистая случайность!

Еще он говорил «свинья», когда капнешь на штаны вареньем, «тупица», когда забыл, куда бросил ключи и «заткнись, не ной!», когда хотел.

С таким соседом в голове тяжеловато было справляться. Лева давно бы потерял все свои серотониновые боеприпасы в этой войне, но к счастью у него был еще Дружище.

Это был хороший парень, у которого не было ни дурных помыслов, ни тяги к осуждению – только искреннее восхищение, любовь и вдохновение.

И еще немножко проблемы с причинно-следственными связями.

Он обычно говорил:

– Дело сделано! Ты заслужил награду!

Или:

– Замечательно! Поразительно! Невиданно!

Но чаще всего от него можно было услышать:

– Можно еще десять минут поспать. Десять минут точно ничего не изменят, все нормально…

Он иногда хандрил или капризничал, перебивая какой-то важный мысленный поток вроде «рис, сахар, шампунь, курица, растительное масло…».

В общем, с ним тоже приходилось нелегко.

Был еще третий голос. У него имени не было. Скорее всего, его звали Лев.

Он успокаивал Злобного и Дружищу, разводил их по углам, мирил, создавал из их тезисов и антитезисов синтезы и всем этим жил.

Просто не было, иногда хотелось забыть про все дела, уехать куда-нибудь в дикое место, забраться на скалу и, выдохнув с облегчением, слушать тихий звон воздуха и умиротворение…

Но, конечно, через десять секунд молчания Дружище скажет:

– Красота-то какая! Интересно, а если вниз камешек бросить?

– А если тебя бросить? – ехидно отзовется Злобный.

Он, кстати, потом примерно так и сказал.

Лева шел к Пашке, который собирался сказать ему что-то важное, и с каждым шагом все больше унывал.

Ну, что Рогожкин может сказать? Ничего нового. Денег нет, кина не будет, можно даже бумагу не переводить.

– Может, вообще к черту это все бросить? – отчаянно предложил себе Лева.

– А может, тебя куда-нибудь бросить? – сварливо ответил Злобный.

– Ну вот, блин, опять, – заныл Дружище. – Чего ты злой такой? Ну, не получается у нас, где нам такого спонсора взять? Может, подскажешь, где живет, как зовут?

– Спонсор будет! – просиял Паша, распахнув Леве дверь.

Басин молча смотрел на него несколько секунд.

– И как его зовут?

– Макгаффин, – ответил Паша. – Джон.

– Как? – брови Басина совершили какой-то этюд.

– Джон, – повторил Рогожкин.

– А, – усмехнулся Лева. – Понятно. Как Константина. Так и запишем…

Лева и раньше знал, что его жизнь – весьма абсурдное мероприятие, поэтому главное – не задумываться, а просто делать.

Потому что до этого все ограничивалось какими-то невнятными диалогами.

– Паш, поверь мне, я напишу такое, что тебе и не снилось, – заявлял Басин.

– И слава богу, а то мне иногда русалки с щупальцами снятся, – отзывался Рогожкин.

И очень хорошо они друг друга понимали, как понимали и то, что великие фильмы, вроде тех, что собирается создать Лев, в прокате много не собирают.

Нужен был кто-то, кто захочет финансировать искусство.

Когда появился Джон Макгаффин, Басин должен был сразу обо всем догадаться. Но не догадался. Видимо, не хотел.

Он был переполнен своим творчеством, оно бурлило и норовило выплеснуться. И Лева не смел сопротивляться этой стихии – настолько, что даже эта формулировка не заставила бы его поморщиться.

И он уже видел свое имя в титрах, свои фотографии повсюду и сотни юных талантов, жаждущих обучиться у него мастерству. Только вот это был финал.

Всего остального не было.

Сценарий начинался – и тут же заканчивался, находя пристанище в мусорной корзине – электронной или пластмассовой.