Майор Дарлингтон говорит наш мир состоит из миллиона хрустальных осколков.

С чего он взял, спрашивается. Фельшер кукушкин говорил наш мир это любовь.

Пусть государь сотрясает половину земного шара, верховодит солнечными лучами, сплетая из них хитроумные морские узоры, командует осенними ливнями и февральским снегом, а я буду повелевать твоим крохотным сердечком, размером с маковое зернышко, разжемчужная моя канареечка.

Майор Дарлингтон говорит мне «капитан, мандариновый сок жжет мои (ну то есть его) руки. Да и холод, знаешь ли, собачий. Они обе вдруг обе потрескались от мандарин и мороза». Ну, морозы в этом году какие-то жуткие, за что, господи, нам все это. Рельсы вдруг все полопались, паровозные трубы полопались, и с подвозом съедобного провианту возникли объективные и непреодолимые трудности. В чем мы спрашивается провинились? И спросить-то ведь некого. Существо и мудрость божия всегда были и остаются вне нашего понимания.

Вот что надо немедленно сообщить солдатам, чтобы они лишний раз не дергались.

В нашей власти мандарины, любовь, и может быть елисеевский магазин, если есть в распоряжении наличные карманные средства. Рука спускается в карман и гремит там всяким досужим мусором, пробуя откопать хоть какую-то внятную сумму. В кассу меня давно уже не пускают. Хрустальные люстры сияют во мраке, мед и птичье молоко текут через отверстые окна. Но все мимо, мимо, мимо. Куда-то в пустоту и во мрак.

Майор Дарлингтон говорит «если ты утопил пьяным образом казенную амуницию в Ждановке, то вот и ныряй за ней туда же». Майор, дружище, ну я же не рыба и не светлоокая водяная дева. Да и почему именно в Ждановке. Может быть, в Пряжке, в Прачке, или вот в Гренадерке. Ты бывал когда-нибудь на Гренадерке, дружище майор? Ты сомневаешься в ее существовании? Ну и напрасно. Она существует и булькает помимо твоей воли. Вытекает невесть откуда и впадает в тартарары, впрочем, как и все остальное вокруг. Она журчит у самого крылечка моего уединенного дома, успокаивая и баюкая меня, когда больше некому. Да и мало ли чудесных рек и речушек в нашем славном городе. Он преисполнен водоемов, как сердце любовью. Причем тут Ждановка. Причем тут Гренадерка. Думать надо.

Майор удаляется.

Пока майор бродит и собирается с мыслями, солдаты толпятся вокруг и беззастенчиво любуются мною.

Майор Дарлингтон, снова здесь, прожевывая последние огненные мандарины, восклицает «ну, капитан, ну, засранец, расскажи, кто ты есть таков, на самом-то деле, доложи государю». Ему и самому жуть как интересно.

Господи… ну мне нечего особо так докладывать. Хотя вот, если угодно. Моя жизнь настолько беспорядочна, нелепа, неумела и неугодна, что ее стыдно даже изложить на бумаге. Честное слово. Мне сразу же поотрубают руки, ноги и язык, а потом выставят для поругания на Сенной площади, а сама бумага тут же сгорит на месте. И останется один лишь пепел. Ну а там что разберешь.

Говорит «изложи все как есть изящным и неторопливым языком, с запятыми или же без оных, присущим от рождения любому офицеру лейб-гвардии». Что ж, рассказываю языком сбивчивым, но зато правдивым.

Вот тебе, голубчик майор, кратчайший путь в заоблачное царство. Запоминай, если сможешь. Тут будет изложен подробнейшим образом весь хитроумный маршрут.

Майор интересуется где мол, такое царство-государство и граничит ли оно с нашим сладчайшим отечеством. Еще как, отвечаю, граничит. Еще как. Оно в шаге от тебя, голубчик майор. Просто сделай его.

Майор размышляет некоторое время, а потом делает шаг вперед. Ну вот и молодец. Ну, дружище, слушай же. Вот отправная точка.

Ах любовь моя, какая тоска и незадача лежать неподвижно на спине и смотреть глазами в желтоватый потолок в гнусной и непонятной чужой комнате; но этого конечно никогда никогда не случится.

А?

Ну вот к примеру ты сидишь в Департаменте в подвижных и гуттаперчивых креслах и болтаешь по телефону с Адмиралтейством или, допустим, с покойным комендантом; погода необычайно хороша и наш флот вроде как теснит неприятеля на всех направлениях; у кресла колесики такие маленькие; одно крутится другие нет – ну нагрузка на каждое отдельно взятое колесо конечно же разная, учитывая, что я на кресле переваливаюсь с боку на бок, словно небольшого роста медведь, спинка невысокая, а других кресел нам в департаменте не выдают; и вот кресло с грохотом и шумом опрокидывается задом наперед, ты летишь вверх тормашками, хребет говорит тебе «кряк» полковой фельшер кукушкин, после небольшого и недолгого формального осмотра, укоризненно молвит «что ж братец ты был столь неаккуратен и на казенном стуле взад-вперед елозил» и вот ты лежишь недвижно на спине словно карась и смотришь в белый высокий потолок; хребет сломан, вместо живота – какая-то манная каша, ну вот еще туфли коричневые еще немного просматриваются или сапоги, каковые собака денщик так мне сегодня и не почистил.

Ну а теперь наверное уж более никогда не почистит.

И вот ты лежишь как бревно на спине и думаешь «сегодня должно было прийти счастие». Ну, если б не бултыхался бы на кресле безо всякой на то необходимости то так несомненно бы оно б и вышло. Лизавета Петровна прошмыгнула мимо со слезами на глазах и промолвила «ах голубчик как же так получилось». Директор приходил с тем только, чтобы убедиться что я не могу пошевелить ни рукой ни ногой. Швейцар Алексей Петрович выполз из своей деревянной будки, словно барсук из норы, поднялся наверх и теперь стоит надо мной, почесывая ужасную и лохматую густую бороду. Она у него словно лес густой. Он размышляет, что делать со мною дальше. Говорит: «веревкой что ли его за ноги подцепить?» А потом тащить по мраморной лестнице вниз через парадное крыльцо на Лифляндскую улицу – или попробовать через черный ход, но весь двор заставлен дровами, так что еще повозиться придется, а кому охота. Алексей Петрович размышляет. Но я все равно, в любом случае молчу. Лишь только сердце мое все бьется и бьется, словно живая и бойкая канарейка, запертая в клетке.

Тук.

За белым потолком начинается несомненно небо; добрый старик Елисеев, чьи подвалы полны фантастических сластей, и Пушкин стихотворец, у которого, сказывают, есть эликсир бессмертия. Там вообще много всего интересного, ну а может и ерунда всякая откуда мне знать.

И вот надобно встать и идти, встать и посмотреть так ли это; точно ли вокруг ерунда или мир, как в старые добрые времена, полон божией гармонии и благодати, ну да треклятое кресло тебя никуда уже не отпускает. Господи, ну отпусти ты меня. Ну дай хоть одним глазком посмотреть.

А оно тебе: «Полежи здесь голубчик пока». И вот ты лежишь здесь как пень честное слово.

Господи ну сколько мне лежать еще тут. А впереди еще столько славных дел.

И вот покойный комендант «алло, алло» в трубку а трубка молчит а ты лежишь рядом как дурак и луп-луп глазами. И ведь трубка проклятая совсем рядом, вот она под рукой, а тебе и не дотянуться.

Вот так вот. Фельшер кукушкин наш полковой кудесник говорит «засыпай голубчик забудь обо всем» и вот я засыпаю. Все, что я мог, я записал в своих записках. Бумажных оборвышей. Объедках. Огрызках. Обрывках. Тот, кто увидит, пусть прочтет. Я дозволяю. Но пусть первым прочтет многомудрый Вячеслав Самсонович, я весьма и очень надеюсь, что он будет первым, кто доберется до моих дурацких и нелепых бумажек. Ну дай-то бог.