Обозлённый на своего младшего отпрыска барон перерезал пуповину содержания грубо и решительно, в наказание за то, что Уилл отказался вступать в брак по расчёту. К тому же, несколькими годами ранее, свободолюбивый юноша отверг наставления отца обучаться праву, зато блестяще сдал вступительные экзамены в Оксфордский университет на кафедру языковедения и литературы. После окончания учёбы, вернувшись в отцовское имение, он практически сразу столкнулся с требованием родителя жениться. На протяжении всего последнего года барон Уэйд обхаживал знатное семейство по соседству и уже устроил помолвку среднего сына со старшей дочерью графа Олдриджа. Уильяму же досталась её младшая сестра, не отличающаяся ни шармом, ни умом. А будучи человеком страстным, тяготеющим к высокому искусству, юноша не смог стерпеть подобного оскорбления и в возрасте двадцати трёх лет навсегда покинул родной Абингдон, устремившись в столицу.

Для того чтобы не умереть с голода Уильям вскоре написал свою первую пьесу и продал её маленькому театру в Сохо. Её извратили до неузнаваемости, полностью вырезав философские рассуждения главных героев, сведя всё действо к пошлым шуткам и разврату, но за вырученные деньги поэту удалось снять неплохую комнату на Кинг-Стрит в Блумсбери, возле библиотеки Мьюди. Часами просиживая за книгами, анализируя творения давно почивших гениев, Уэйд постепенно выработал собственный стиль, весьма отличный от современников, и в двадцать пять к нему пришёл грандиозный успех. Тут-то и началась, по мнению самого юноши, настоящая жизнь, полная шика, светских раутов и томных взглядов дам, готовых за комплимент чертовски привлекательного драматурга, пренебречь собственной репутацией.

Прельщённый праздностью жизни и внезапно обретённой вседозволенностью баронет создавал шедевры с завидным постоянством, постепенно ввергая тело и душу в пучину плотских удовольствий, дабы утолять голод прожорливой Музы. Его пьесы и отдельно изданные стихотворные сборники высоко ценились, пусть и отличались тонкой художественной мрачностью, которую не каждый мог разглядеть за бравадой витиеватых фраз и аллегорий. Уэйд получал лестные рецензии от критиков и коллег. Вокруг него всегда был рой людей, желающих приобщиться к славе и успеху. Но, по правде говоря, Уильям был бесконечно одиноким человеком, прячущим за дорогими шелками, пафосными речами и непозволительной дерзостью, пребывающую в смятении душу. И чем популярнее становился поэт, тем сложнее ему приходилось. Публика требовала всё больше и больше! Но, увы, не произведений, а постыдных выходок, провокаций, скандалов, которыми баронет был известен в узких кругах. Вскоре такое существование смертельно ему наскучило. Эго жаждало чего-то иного, более возвышенного.

В итоге, к своим тридцати, поэт осознал, что более в Лондоне нет ничего, способного поразить его воображение. Вслед за этим пришёл творческий кризис. Теперь каждое слово, выходящее из-под пера мастера, казалось ему пресным и дешёвым. Герои, которыми он прежде восхищался, раздражали. Развлечения наскучили. Извечные попытки усладить внутренних демонов, утомили. И от отчаянья или же, напротив, полнейшего опустошения драматург встал на беспринципный путь саморазрушения, едва балансируя на грани. Выпивка, опиум, азартные игры, бордели, кулачные бои, развращение приличных дам, интрижки с замужними герцогинями и безродными актрисами, всё это стало его реальностью, персональным чистилищем, где Уильям был и грешником, отбывающим наказание, и палачом. Но однажды в дверь потерявшего себя поэта постучал Фрэнк Рид. Мужчина был столь искренен в своих мольбах, что Уэйд, скорее от скуки, нежели из сострадания, согласился заключить контракт на один театральный сезон. Ему надлежало с сентября по июнь поставить на сцене театра «Её Величества» четыре пьесы. Первая из них вот-вот должна была начаться.

Джентльмен вошёл в ложу маркизы Де Вуд прибывая в крайне унылом настроении. Леди, ожидающая его, значилась одной из самых прекрасных дам Англии. Даже траурный цвет платья и прикрывающая лицо вуаль, не в силах были умалить её красоту. Впрочем, чувственные медовые губы, ведьмовские глаза янтарного цвета и точёные черты в обрамлении шёлкового полотна каштановых волос уже давно не прельщали искушённого беспутника.

Кэтрин Де Вуд была женщиной броской, горделивой, знающей себе цену. Никто в Лондоне не мог превзойти эту леди в двух вещах – искусстве наряжаться и добиваться своего. Но когда дело касалось Уильяма Уэйда, несгибаемый стержень волевой женщины вдруг превращался в оплавленный воск, с которым драматург искусно управлялся, по большей части в спальне.

– Тебе не кажется моё нахождение здесь неуместным? – холодно заговорил поэт, даже не взглянув на свою именитую покровительницу.

Миледи, будто бы нехотя, отняла взор от театральной программки, сухо обозначив:

– Ты автор, я инвестор. По-моему, всё в рамках допустимого. Шампанского?

– Не откажусь, – безразлично ответил Уэйд, усаживаясь в кресло.

Леди Кэтрин властно взмахнула рукой. Её поверенный, что до сего момента стоял возле двери, вышел в коридор.

Как только господа остались наедине, маркиза подняла вуаль, глядя на любовника с нескрываемым возмущением. В потемневших от обиды глазах мелькнуло отвращение.

– От тебя смердит другой женщиной!

Ульям самодовольно ухмыльнулся.

– А от тебя ревностью, то ещё зловоние…

Повисла напряжённая пауза, но вскоре уединение было нарушено. В ложу вернулся прислужник Де Вуд в сопровождении официанта.

В сей же миг свет погасили. Оркестр грянул вступительными фанфарами. Занавес пришёл в движение.

Суббота для дам семейства Мильтон выдалась суетной и нервной. Сначала леди дожидались новостей от старой приятельницы Эрин, вызвавшейся добыть билеты на спектакль. Позже, потрясены известием от неё же, что все места, включая галёрку, были распроданы за пару часов после поступления в театральную кассу и достать заветные талоны не вышло. Эрин столь разгневалась, что выставила несчастную за дверь ещё до того, как прислуга подала в гостиную чай, а потом ещё долго срывала злость на всех, кто попадался ей под руку. Истошных воплей женщины вскоре не вынес Николя и, пообещав уладить недоразумение, отбыл из дома чуть за полдень.

В ожидании Ньюмена Грейс, точно привидение, шаталась по комнатам, то и дело трагично вздыхая. Эрин не переставая обвиняла во всех смертных грехах теперь уже бывшую подругу, а слуги разбежалась по углам в надежде переждать бурю и избавить себя от хозяйских оплеух.

Что до самой Мэри, её огорчило известие не меньше остальных, но повела себя графиня достойно. Дабы отвлечься от грузных сожалений она молча удалилась к себе, решив, что чтение как нельзя лучше скрасит часы томительного ожидания.