— Бартольди, — перебил барон, — у меня с собой в карете, что до обещанных шлёпанцев, то вы получите самые красивые, какие только существуют, даже если для этого мне пришлось бы сорвать их с ног того или иного паши! Потому что, о профессор! вы укрепили во мне уверенность и надежду и, находясь на древней земле, я буду постоянно заглядывать в карманное издание Гомера, бесценный, дорогой подарок. Правда, по-гречески я не понимаю, но это, я надеюсь, обойдётся, стоит оказаться в стране. Однако пишите, дорогой, вы успеете написать — ни одной гривы не видно поблизости.

Профессор вытащил грифельную доску и начал записывать на ней всё, что приходило ему в голову. В это время барон открыл папку, желая убедиться, что его собственные бумаги находятся в надлежащем порядке. И тут ему попался тот самый листок из «Газеты Хауде и Шпенера», который он как-то обнаружил в казино, послуживший основанием для всех его решений, для этого опасного далёкого путешествия.

— Роковой листок, — заговорил он с пафосом, — роковой, но всё же милый, дорогой листок, ты открыл мне прекраснейшую тайну моей жизни! Всеми надеждами, тоской, всем моим счастьем я обязан тебе! Невзрачный, серый, похожий на промокашку, даже слегка грязноватый — такой ты имеешь вид, и всё-таки ты драгоценность, сделавшая меня богачом. О листок, ты то сокровище, которое я сохраню до конца моей жизни! О листок всех листков!

— Какой листок, — прервал барона профессор, подавая ему сои записи, какой листок приводит вас в такой восторг, мой дорогой барон?

Барон объяснил, что это тот самый роковой листок из «Газеты Хауде и Шпенера», который содержит приглашение к нашедшему голубой бумажник, и подал его профессору. Профессор взял листок, бросил взгляд на него и отшатнулся поражённый, ещё раз вгляделся, как будто не веря своим глазам, и громко воскликнул:

— Барон, барон, дорогой барон! Вы собираетесь в Грецию, в Патрас, к господину Кондогури? О барон! Милый барон!

Барон посмотрел на листок, который профессор держал у самого его лица, и опустился на сидение, совершенно уничтоженный.

В этот момент появились лошади, почтмейстер, отодвинув занавеску, вежливо извинился, что дело с лошадьми продлилось несколько дольше, чем хотелось бы, и заверил, что через полтора часа самое позднее господин барон будет в Потсдаме.

И тут барон закричал ужасным голосом:

— Прочь отсюда, назад в Берлин, назад в Берлин!

Охотник и пруссак в ужасе переглянулись. Почтальон разинул рот. А барон кричал всё громче:

— В Берлин! Ты что, оглох, мерзавец? Дукат чаевых, скотина! Дукат чаевых! Но, поезжай, мчись как ветер! Галопом, каналья! Галопом, несчастный! Получишь дукат!

Почтальон повернул и погнал изо всех сил галопом назад в Берлин!

Дело в том, что когда в руки барона попал листок «Газеты Хауде и Шпенера», он не обратил внимания на одну маленькую деталь — дату. То, что он тогда прочёл, был листок прошлогодней газеты, макулатура, один Бог знает, как он попал на стол в казино, может быть, просто как обёртка для чего-то; таким образом, как раз сегодня, двадцать четвёртого июля, когда барон собрался в Патрас, прошёл тот самый год, о котором говорилось в приглашении, и наступил срок появиться либо в Греции, либо в «Солнце» у мадам Оберманн, чтобы найти разрешение загадки.

Итак, барону ничего не оставалось, как незамедлительно отправиться в Берлин и прибыть в отель «Солнце», что он и сделал.

— Это судьба, — говорил барон, растянувшись на софе в «Солнце», а именно в 14-м номере, — это роковая судьба играет мной. Разве Патрас был тем местом, до которого я добрался? Разве господин Андреас Кондогури был тем, кто указал мне дальнейший путь? Нет! Целлендорф стал конечной целью моего пути, не кто-нибудь, а почтмейстер направил меня сюда, профессор также оказался всего лишь мёртвым рычагом, приводившим в действие неизвестные силы.

Вошёл охотник и сообщил, что в этот день здесь наверняка не остановился никто из чужих господ. Это немало раздосадовало барона, которого развитие событий и разгадка тайны держали в постоянном напряжении. Между тем он подумал о том, что день ведь длится до полуночи и, лишь когда пробьёт двенадцать, можно с чистой совестью сказать — двадцать пятое июля, а кое-кто из серьёзных людей делает это и после часа. Такая мысль послужила ему утешением.

Он решил, заставив себя сохранять спокойствие, оставаться в номере в ожидании дальнейших событий и, несмотря на то, что был не в состоянии думать ни о чём, кроме прекрасной тайны, а душу его всецело наполнял чарующий волшебный образ, он не без удовольствия увидел кельнера, когда тот ровно в десять часов появился в комнате и накрыл маленький столик, на котором вскоре благоухало великолепное рагу. Барон полагал также, что в его душевном состоянии весьма кстати будет что-то вдохновляющее, и заказал шампанское. Заканчивая трапезу последним куском жареной курицы, барон воскликнул:

— Какое значение имеют земные потребности, когда душа ощущает близость божественного!

И тут он уселся на софу, скрестив ноги, взял гитару и принялся исполнять новогреческие романсы, слова он научился произносить с большим трудом и сам сочинял мелодии, которые звучали достаточно омерзительно, чтобы сойти за нечто очень необычное и специфическое, вследствие этого не было такого случая, чтобы исполнение вышеозначенных романсов всем девицам от «а» до «я» не вызывало бы в них глубокого изумления и даже некоторого не лишённого приятности ужаса. Чтобы поддержать своё вдохновение, барон, опустошив бутылку шампанского, приказал подать вторую.