На самом деле ее звали Оливия Бэйл, и сюда она приехала на стажировку в качестве медсестры. Многие подопечные не могли выговорить ее сложного имени, и очень скоро красивое и благородное «Оливия Бэйл» превратилось в смешное и нелепое «Оллибол». Ее это лишь позабавило, и с тех пор она требовала называть себя только так.

На фрагменте, где родилась и выросла Оллибол, все были очень крупными, и Оллибол тоже, а там, где родилась и выросла Рин, все были стандартного телосложения, нормального (!), а Рин уродилась тщедушной. Оллибол приехала сюда получить врачебную практику, чтобы затем уехать на родину и построить успешную карьеру, а Рин приехала в качестве волонтера, чтобы помочь выжить то ли подопечным, то ли самой себе.

Но какими бы они ни были разными, их объединяли тоска по родным фрагментам, неприязнь к местной погоде, совместная опека над больными, это слово «инфамы» 1 и, конечно, Джироламо…

– Как всегда, белье не высохло, Рин! – топая по полу, словно он был в чем-то виноват, Оллибол ворвалась на кухню.

– Как всегда, – Рин пожала плечами, сделав первый глоток утреннего кофе.

Это раньше первый глоток сопровождался маминым теплым «доброе утро». Это раньше все было просто и понятно. Все-таки Рин слишком поспешила с тем, чтобы решиться на переезд. В первые дни она стояла и плакала над кружкой с дымящимся кофе посреди кухни просто потому, что не могла сделать глоток, ведь мама не заходила и не желала ей доброго утра. А разве без этого можно что-то пить по утрам?

– Давай ты сегодня поднимешься за Джироламо, а я возьму на себя всех остальных, – брови Оллибол поползли вверх, точно тянущиеся друг к другу ладони перед молитвой. – Меня уже довело проклятое белье, я боюсь, что буду злиться на него. А ты просто идеал спокойствия. Я подежурю потом за тебя…

Таких «потом» у Оллибол накопилось на целый месяц круглосуточных дежурств, но Рин эту просьбу ожидала, она уже внесла ее в свой невидимый список запланированных действий. За год она выстроила свою жизнь заново, каждая мелочь нуждалась в изменении, каждая деталь была новой, а Рин парализовывало все новое до тех пор, пока оно не становилось старым и привычным.

Двенадцать шагов по лестнице, пять шагов до следующей и снова двенадцать ступеней наверх, тридцать шагов по коридору, поворот и пятнадцать шагов до комнаты Джироламо. Все в этом доме теперь вписывалось в рамки привычного и понятного, ведь Рин угробила на это год жизни, все отныне было просто и предсказуемо… кроме него.

Рин всегда стучала в комнату Джироламо четыре раза, не три, как ко всем остальным, словно один лишний удар в дверь мог оттянуть момент встречи с больным. С ним все и всегда выходило из-под контроля, а Рин лихорадило, когда что-то шло не по плану, потому что «не по плану» – значит опасно, а «не по плану» с магом, потерявшим рассудок, «опасно» приобретает масштабы катастрофы. В одном исследовании о выжженных магах говорилось о том, что в каждом из них есть остаточный запас силы и при чрезмерном возбуждении они могут эту силу направить. В любой момент дом милости мог взорваться, если бы Джироламо дошел до своего эмоционального пика. Рин выдохнула, она здесь в роли огнетушителя.

– Доброе утро, Джироламо.

Открыть дверь, закрыть дверь, снова открыть дверь.

Первое – нужно убедиться, где находится больной и собирается ли напасть.

Джироламо мирно сидел в коляске, и слюна тянулась в раскрытую ладонь. Рин сложно было поверить, что этот человек когда-то был магом, что когда-то он касался источника, плел узоры заклинаний, да хотя бы просто умывался, ел и причесывался сам.

Второе – проверить ловушку для снов в бестолковой надежде обнаружить там хоть что-нибудь.

Ничего.

Третье – посмотреть в окно – туман.

Четвертое – повторить приветствие.

Пятое – решиться подойти к коляске.

Это раньше, когда Рин была полной идиоткой, она начинала утро Джироламо с того, чтобы расчесать ему волосы, похожие на птичье гнездо. Приличные люди не ходят с такими волосами, а, даже если человек потерял рассудок, ему просто необходимо оставаться приличным. Для этого здесь и живет Рин.

Но расчесать Джироламо – все равно, что с самого утра объявить себе войну и бросить саму себя в эпицентр непредсказуемого. Он всегда дрался, кусался, швырял в нее предметы, падал с коляски. В конце концов, между приличием и безопасностью Рин выбрала второе.

Умывать, расчесывать и менять ему рубашку по утрам нельзя. Все, что можно, – катить его вниз, кормить и поить.

Оллибол ладила с ним гораздо лучше Рин, но частенько теряла самообладание, а Рин готова была терпеть, терпеть и терпеть. Этому она научилась на родине в роли изгоя общества.

Рин тяжело вздохнула и мягкой, но уверенной поступью двинулась к Джироламо. Ложь начиналась здесь, в ее шагах.

– Я сейчас покачу тебя вниз. Завтрак уже готов. Все, как ты любишь.

Оллибол поначалу говорила: нельзя допускать того, чтобы больной диктовал сотрудникам дома милости, что им готовить или во сколько объявлять отбой. Это она, наивная, так рассуждала после университета, пока не столкнулась с суровой реальностью в лице Джироламо.

В этом несчастном доме слишком многое зависело от настроения одного больного.

– Кофе? – Рин в тот момент напомнила себе сапера.

Джироламо оторвался от слюны, образовавшей на линии жизни лужицу, уткнулся взглядом в правое плечо Рин (просто потому что не попадал ей в глаза), а затем сжал руку в кулак и с агрессией стукнул по поручню коляски.

– Значит, сегодня чай.

Снова удар по коляске, сопровождаемый враждебным мычанием.

– Чай с молоком.

Джироламо опустил взгляд, раскрыл ладонь, и снова изо рта потянулась слюна, значит, можно его катить.