Шрифт:
Косинский. Правда, пока еще мало! Но все же… Хотя бы мой приход к вам, благородный граф.
Моор. Не подсунул ли тебе твой гувернер историю Робина Гуда [76] , — таких неосмотрительных мерзавцев следовало бы ссылать на галеры! — и не она ли распалила твое детское воображение, заразила тебя безумным стремлением к величию? Ты, верно, льстишься на громкие титулы и почести? Хочешь купить бессмертие поджогами и разбоем? Знай, честолюбивый юноша: не для убийц и поджигателей зеленеют лавры! Не слава встречает разбойничьи победы, но проклятия, опасности, смерть, позор! Видишь виселицу там, на холме?
76
Робин Гуд— герой английских народных баллад, отразивших протест средневекового крестьянства против феодального гнета; тип благородного разбойника, защитника угнетенных и мстителя за них.
Шпигельберг (сердито шагает взад и вперед).Ох, как глупо! Как противно! Непростительно глупое обхожденье! Нет, я поступал по-другому.
Косинский. Чего бояться тому, кто не боится смерти?
Моор. Браво! Бесподобно! Ты, видно, здорово учился в школе и назубок знаешь своего Сенеку [77] ! Но, милый друг, такими сентенциями ты не обманешь страдающую природу, не притупишь стрелы горя. Подумай хорошенько, сын мой! (Берет его за руку.)Подумай, я советую тебе, как отец: измерь глубину, прежде чем броситься в пропасть, если ты еще можешь испытать хоть единый миг радости… Настанет минута, когда ты очнешься, и тогда… будет слишком поздно. Здесь ты выходишь из круга людского и должен стать либо существом высшего порядка, либо дьяволом. Еще раз, сын мой: если где-нибудь теплится для тебя искра надежды, оставь это страшное братство. В него вступают только с отчаяния, если не видят в нем высшей премудрости! Можно обмануться, верь мне, можно принять за твердость духа то, что в конце концов только отчаяние. Верь мне и поспеши отсюда!
77
СенекаЛюций Энней (I в. н. э.), или Сенека Младший — философ-стоик, воспитатель известного своей жестокостью римского императора Нерона. По приказу своего бывшего воспитанника он вскрыл себе вены. Сенека написал ряд философских трудов и трагедий. Как представитель стоической философии, он проповедовал строгость морали, твердость и суровую верность долгу.
Косинский. Нет! Теперь уж я не побегу. Если мои просьбы не трогают тебя, то выслушай историю моих злоключений. Ты тогда сам вложишь кинжал в мои руки. Садитесь все в круг и слушайте внимательно.
Моор. Я тебя слушаю.
Косинский. Итак, знайте, я богемский дворянин. Ранняя смерть отца сделала меня владельцем немалой дворянской вотчины. Места это были райские, ибо там обитал ангел — девушка, украшенная всеми прелестями цветущей юности и целомудренная, как свет небесный. Но кому я это говорю? Для вас это пустой звук! Вы никогда не любили, никогда не были любимы.
Швейцер. Полегче, полегче! Наш атаман вспыхнул, как огонь.
Моор. Перестань! Я выслушаю тебя в другой раз — завтра, на днях или насмотревшись крови!
Косинский. Кровь! Кровь! Слушай же дальше! И сердце твое обольется кровью. Она была немка из мещанок, но один вид ее рассеивал все дворянские предрассудки. Робко и скромно приняла она из моих рук обручальное кольцо, — послезавтра я должен был вести мою Амалию к алтарю.
Моор стремительно поднимается.
В чаду ожидающего меня блаженства, среди приготовлений к свадьбе нарочный привозит мне вызов ко двору. Являюсь. Мне показывают письма, дышащие изменой и будто бы написанные мною. Кровь бросилась мне в лицо от такого коварства! У меня отняли шпагу, меня заточили в тюрьму, все мои чувства отмерли.
Швейцер. А тем временем… Ну, продолжай, я уже чую, чем тут пахнет.
Косинский. Я пробыл там целый месяц, не понимая, как все это произошло. Я трепетал за Амалию, которая из-за меня переживала смертельный ужас. Но вот является первый министр двора и в притворно сладких выражениях поздравляет меня с установлением моей невиновности, читает мне указ об освобождении и возвращает шпагу. Теперь остается, торжествуя, лететь в свой замок, в объятия Амалии… Но что же? Она исчезла. Ее увезли темной ночью, никто не знал куда. С тех пор она словно в воду канула. Меня молнией осенила мысль! Я спешу в город, пытаюсь что-нибудь узнать у придворных. Все таращат на меня глаза, никто ничего не разъясняет… Наконец во дворце, за потаенной решеткой, я ее обнаруживаю. Она бросила мне записку.
Швейцер. Ну что, разве я не говорил?
Косинский. Ад, смерть и ад! Вот что я прочел! Ее поставили перед выбором: допустить мою смерть или стать любовницей князя. В борьбе между честью и любовью она избрала последнюю… и (хохочет)я был спасен.
Швейцер. И что же ты сделал?
Косинский. Я стоял словно ошеломленный тысячью громов. «Кровь!» — была моя первая мысль; «кровь!» — последняя. С пеной у рта мчусь я домой, хватаю трехгранную шпагу и вне себя врываюсь в дом министра, — ибо он, только он мог быть адским сводником. Меня, видимо, заметили еще на улице. Когда я поднялся наверх, все двери были заперты. Я мечусь, расспрашиваю. Ответ один: он уехал к государю. Я устремляюсь туда, но там его и в глаза не видели. Возвращаюсь к нему, взламываю двери, нахожу его… Но человек пять служителей выскакивают из засады и обезоруживают меня.
Швейцер (топая ногой).И он остался цел, а ты ушел ни с чем?
Косинский. Меня схватили, предали суду, опозорили и… заметьте — в виде особой милости, — выслали за границу. Мои поместья достались министру; моя Амалия в когтях тигра, она гаснет, стеня и рыдая, а моя месть бессильно сгибается под ярмом деспотизма.
Швейцер (вскакивая и размахивая шпагой).Это льет воду на нашу мельницу, атаман! Тут найдется, что поджечь.
Моор (доселе ходивший взад и вперед в сильном волнении, резко останавливается. К разбойникам).Я должен видеть ее. Живо! Стройтесь! Ты остаешься с нами, Косинский! Торопитесь!
Разбойники. Куда? Что?
Моор. Куда? Кто спросил — куда? (Гневно, Швейцеру.)Предатель, ты хочешь задержать меня? Но, клянусь небом…
Швейцер. Предатель? Я? Отправляйся хоть в ад, я пойду с тобою!