Элиза соткала из кладбищенской крапивы двенадцать рубашек, не проронив ни слова, руки её саднили и сердце обливалось холодом от страха, но она продолжала свой тяжкий труд, и даже когда девушку, словно ведьму, влекли к последнему костру, не выпускала из рук пряжу. В тот самый миг, когда любовь становится сильнее смерти, что видит немой свидетель, глядя на тень, сплетенную из их тел? Лёгкие перья или угольно-чёрную сажу? Настоящие сказки учат нас находить истину там, где её нет, однако, какой будет эта истина - каждый в итоге решит сам.
Ровный и белый, в ослепительно синем, клин вспарывал небеса. Над холмами, над маревом полей, над распадками и над всклокоченным полотном утреннего тумана стройный клин лебедей торил свой путь.
– Двенадцать – сосчитала она и рассмеялась.
Железный лист немного дрожал под нами, от крыши поднимался пар. Пар уносил в небо ржавчину и лёгкий её смех.
– Как и нас. – Пробормотал я и этот поломанный голос оцарапал утренний воздух.
– Да – согласилась она и присела на самый край, явив солнцу тонкие длинные исцарапанные ноги – Только нам отсюда не улететь.
Она всё ещё улыбалась, но в этой улыбке словно не осталось жизни и света. Улыбалась мне чтобы я не грустил. И от этого становилось стократ больней.
– Я им не позволю. Я больше не дам им тебя мучить. Я… Я всё расскажу…
Эли поправила глупую вязаную шапочку единственное моё наследство всё время норовившее сползти мне на нос.
В её зелёных глазах просыпается и гаснет надежда, и я знаю. Теперь знаю какова она на вкус. Только теперь спустя двадцать лет я наконец могу до конца понять этот горько-сладкий пахнущий сигаретным дымом и хлоркой, нафталином и взрослым отчаянием вкус. Вкус бесполезной надежды. Вкус пустых обещаний. Когда рухнет всё за что я держался, когда всё что я любил – исчезнет, когда люди в больничных халатах подарят мне три месяца и бесплотную надежду на чудо. На ремиссию. На полёт. Только в тот момент я наконец пойму, чего ей стоила та улыбка.
Конец ознакомительного фрагмента.