Долаберидзе закрыл глаза. Он терпел, пока тупая бритва неуверенно карябала верхнюю губу, и пытался вспомнить, как попал в эту комнату, к этим незнакомым людям.

Когда, уже без усов, Долаберидзе с жадностью ел предложенный ему хлеб, Яков Семенович сказал:

– Ежели что - ты наш племянник. Понял?

Долаберидзе кивнул головой.

– А вы-то как же?

– Об нас теперича разговору нет... А ну, покажь ноги!

Летчик послушно откинул одеяло. Только теперь он понял, что раздет.

Склонившись над ним, Яков Семенович и Мария Захаровна внимательно разглядывали его ноги.

– От ить угораздило. Пальцы совсем темненьки, а по колено як слонова кость усе бело, - задумчиво проговорил старик.

И такая неподдельная тоска, такое участие сквозили в его голосе, что Долаберидзе окончательно проникся доверием к этому пожилому одноглазому человеку.

– Як рассветае, пиду по хатам. Гусиный жир пошукаю, - то ли пообещала, то ли подумала вслух старуха.
– Ты, хлопец, лежи покойненько, може, заснешь еще... Небось намаялся?

– Ох и намаялся, - вздохнул Долаберидзе, - еле ноги унес.

– Унес, да не донес в целости-то. Поморожены они у тебя, ноги-то, назидательно выговорил старик.
– Тильки ты не печалься. Бог даст, выходим ноги-то. А пока сказывай. Ты кто же будешь-то?

– Летчик я. Из плена бежал.

– Ты вроде как бы... кавказец какой... грузинец, что ли? поинтересовался старик, уловив явный акцент.

– Угадал, батя. Грузин я по национальности.

– Что ж, а мы украинцы - все одно советские люди. Зовут-то как?

– Григорий.

– От ить и имя-то наше. Гриша, значит. А меня Яковом кличут. Яков Семенович, - поправился старик.
– А матку Мария Захаровна. У нас ить меньшого тоже Гришаткой звали.

– А сыновья где?

– Так ить... знамо где... На хронте с германцем дерутся. Тильки, как пришли немцы, так и замолкли оба. Теперича незнамо, чи живы, чи нет. Мабуть, где так же вот люди выручают, - старик вздохнул и задумался.

Жена его уже давно прошла за занавеску, откуда теперь доносились всхлипывания.

– Да, у всех горе. Только вы не печальтесь. Придут наши. Возможно, и сыновья отыщутся.

– Знамо дело, мабуть, и отыщутся. Тильки когда они придут наши-то. Теперича... более года ждем, дождаться не можем. Дюже намаялись под немцем-то.

– Слушай, отец, слушай внимательно.
– И Долаберидзе начал рассказывать старику о битве на берегу Волги, об окруженной армии Паулюса.

Яков Семенович как-то напрягся. В полумраке комнаты, освещенной керосиновой лампой, все чаще и чаще поблескивал его единственный, наполнявшийся влагой глаз. Старик ловил каждое слово летчика и изредка, когда события захватывали, удивленно повторял:

– Ишь, ить как! Знать, недолго нам маяться. Чего ж раньше бы так?

А Долаберидзе все говорил и говорил. Вскоре речь его стала бессвязной, глаза закрылись, глубокий сон сковал тело.

Яков Семенович заботливо поправил стеганое одеяло, положил под ноги летчика подушку и, глубоко вздохнув, полез на печку. Вскоре в хате стариков Петренко повисла тишина.

Долаберидзе проспал остаток ночи и почти весь день. Разбудили его выстрелы, доносившиеся с улицы.

– Это кто стреляет?
– спросил он у подошедшего к окну Якова Семеновича.

– А кто его знает. Теперича ить все стреляют... А ты спи, спи поболе... Ноги тебе жирком пообтерли. Сейчас мать молочка испить даст и спи, это теперича твое главное лекарство.

Только сейчас Долаберидзе пристально огляделся. Посередине комнаты стоял квадратный стол, застеленный старой клеенкой, у стены между двумя окнами покоился самодельный комод, в одном углу большой сундук был покрыт белой кружевной накидкой, в другом висела небольшая икона и под ней почерневшая лампадка. От побеленной печки-мазанки тянуло теплом. Из-за занавески, отделяющей почти четверть комнаты, аппетитно пахло свежевыпеченным хлебом.

Невольно вспомнился родительский кров. И хотя комната, где вырос Долаберидзе, не была похожа на эту, между ними было какое-то сходство. Тот же уют, та же скромная обстановка трудовой семьи, такие же фотографии родных, развешенные на стене заботливой рукой. Глядя на карточки незнакомых людей, Григорий думал об отце, матери, сестрах.

Из-за занавески вышла Мария Захаровна с миской в руках. Из-под серого, шерстяного платка, покрывавшего ее голову, выскользнула на лоб прядка седых волос, от глаз к вискам лучами расходились старческие морщинки. В потускневших голубых глазах сквозила забота,