И вот сейчас, когда Ильяс снова заговорил про бордель, я открыла рот, чтобы возмутиться. Выкрикнуть, что я не продажная женщина. Обелить себя!

Но так ничего и не сказала. Внутренний голос или что-то вроде инстинкта самосохранения, который до этого молчал в тряпочку, приказал мне прикусить язык.

Не обращать на себя внимания. Не встревать в разговор этих двух сильных, властных, красивых, но совершенно при этом не похожих друг на друга мужчин.

— Где взял, там больше нет, Рахматулин, — спокойно ответил Вольф. — А глаза — это штука такая… Сегодня они у тебя есть, а завтра — нет. Беречь их лучше, не пялиться, куда не надо.

— Это да, — согласился Ильяс, и снова взглянул на меня. — С красивыми девочками тоже так. Сегодня она тебя любит — а завтра, раз, ушла к другому. Бросила, забыла. Хорошо еще, когда честно в измене признается. А если за спиной любовь крутит, рога наставляет? С любовником в постели над мужем-рогоносцем посмеивается. Нехорошо. Некрасиво. Неблагодарно. Правда, Волк?

Я всей кожей ощущала, что он говорит неспроста. Что за его словами скрыт какой-то намек. Что хочет задеть Вольфв, напомнить о чем-то, что произошло между ними. И, скорее всего, стало причиной их обоюдной ненависти друг к другу. Но если смысл слов Ильяса и был понятен Вольфу, тот не подал вида.

— Сочувствую, раз тебе встречались такие женщины, Рахматулин, — парировал он. — Похоже, ты не умеешь правильно выбирать. То-то я смотрю — вокруг тебя одни продажные шкуры крутятся.

— Ты не лучше, Волк, — на этот раз без ухмылки отозвался Ильяс. Видимо, Вольф задел его за живое. — Эту малышку за сколько купил?

— Послушайте! — все-таки не выдержала я. — Почему вы считаете, что меня можно купить? Как смеете называть меня уличной девкой? Вы ничего не знаете — а говорите! Так запросто оскорбляете человека! Девушку! Меня! У меня, между прочим, есть чувство собственного достоинства.

— Слышал, Рахматулин? — усмехнулся Вольф. — Возможно, для тебя это будет откровением, но не все в этом мире продается и покупается.

— В корне с тобой не согласен, Волк. У всего есть цена. Главное только правильно ее назвать.

Ильяс поднялся. Окинул меня взглядом темных глаз, под которым я почувствовала себя голой. Впрочем, почти так оно и было — я до сих пор стояла в полотенце.

— Спасибо за радушный прием, Волк. А тебе спасибо за стриптиз… Ульяна. У тебя классно получилось. Естественно. Обязательно увидимся еще. Будь здоров, волчара. И внимателен.

Но, судя по глазам, Ильяс скорее пожелал бы Вольфу долгой и мучительной смерти.

Когда Ильяс удалился, мне показалось, что напряжение спало. Во всяком случае, Вольф перестал смотреть, как волк, готовый насмерть загрызть врага.

Я никогда не была особо любопытной, не совала нос не в свои дела. Но поневоле мне стало интересно.

Почему эти двое терпеть не могут друг друга? Вернее, не так. Не просто терпеть не могут — ненавидят! И то, что они так спокойно разговаривают между собой, лишь сильнее это подчеркивает. Лишь ярче высвечивает самую настоящую убийственную ненависть.

— Этот Ильяс… Кто он такой?

Я чувствовала, что ответа на свой вопрос не получу. Но удержаться от него не могла.

— Мы вместе выросли, — отозвался Вольф. — Почти что мой названный брат.

Абсолютно без каких-либо эмоций.

— Для брата он не выглядел особо дружелюбным, — пробормотала я.

Обращалась я не к нему. Просто мысль вслух.

— Со мной — да. В отличие от тебя.

Его взгляд снова стал физически, ощутимо тяжелым. Я думала, что атмосфера хоть немного разрядилась, но, кажется, я сильно ошибалась.

— Я бы так не сказала! — выпалила я. — Ваш брат назвал меня продажной девушкой! Причем не один раз!

— Поверь, для такого подонка, как он, Ильяс удивительно хорошо о тебе отозвался, Ульяна.

Я нахмурилась, и вдруг поймала себя на мысли, что в устах этого жесткого человека мое имя прозвучало неожиданно мягко и напевно. Как музыка.

Меня редко кто называл полным именем. Вернее, вообще никто. Всё Улька да Улька. Глеб в последнее время называл Улиточкой вместо Бэби. Он вообще мастер придумывать прозвища. Мне страшно это нравилось — казалось таким оригинальным и милым.

Но сейчас вспоминать про Улиточку почему-то было противно.

Вольф откинулся в кресле, не сводя с меня пристального взгляда. И тут я некстати вспомнила, что стою в дверях босиком и замотанная в черное полотенце. Конечно, оно было очень большим и мягким, но под ним на мне ничего не было.

Совершенно ничего.

Я и рада бы была натянуть свое нижнее белье, чтоб не разгуливать по его дому без оного. Но дело в том, что пока что я мылась в душе, то постирала свои трусики и бюстгальтер. А потом аккуратненько повесила сушиться в самый низ сушилки, прикрыв свисающим с нее полотенцем, тоже черным.