— Это я… — выдыхает Януш, упирая указательный палец в стол. — Я мог тебя заложить. Я! Но я этого не сделал! Не сливал тебя руководству. А ты…

— Не путай божий дар с яичницей. Я тебя тоже никому не сливаю. Рапорт будет «белым», — жестко останавливаю. — Мозги проветри и психи свои утихомирь, иначе в будущем непременно встанет вопрос о твоей профпригодности.

— Это о моей-то? Так, значит? — на вдохе грудь раздувает — того и гляди пуговицы на рубашке полетят.

— Именно так.

— Что ж… — Ян резко выходит из-за стола, но, обойдя угол, притормаживает. — Либо ты ее вводишь в систему, либо выводишь, — в последнее вкладывает мрачный посыл. Оба знаем, что это означает. — Третьего не дано. Держать одновременно два берега не под силу даже тебе, — глубокая пауза. И после, словно плевок: — Брат.

Вхожу в храм и немного теряюсь. Образа, кресты, высоченный купол, лепнина, обилие «золота», дрожащие огни свечей, церковное пение, дымный запах — непривычная атмосфера. Все время, что длится служба, незаметно изучаю помещение. Людей действительно немного, хоть в этом не солгала. Не считая нас с Федором и батюшки с певчими, в храме находятся еще двое мужчин и пожилая семейная пара.

Несмотря на то, что батюшка читает молитвы на русском языке, понимаю лишь отдельные части пения. Я не научена, в каких моментах должна креститься, а бездумно повторять за другими не решаюсь, поэтому всю службу выстаиваю натянутой струной, сцепив перед собой вспотевшие кисти.

Все еще сомневаюсь, правильно ли я поступаю…

Второй телефонный звонок разрушает тишину, когда я вновь нахожусь в квартире одна.

Так странно это все происходит… Федора будто нарочито выдергивают в этот момент. Пиликает пейджер, он выходит буквально на семь-восемь минут к себе, и вот…

— Халло?

— Здравствуй, Катерина.

Это… Януш.

Я удивлена и растеряна.

— Федя вышел, — сообщаю ему, делая какие-то свои выводы.

Только Мельцаж на это не реагирует.

— Если готова к правде, приходи завтра в церковь на Петраковской, — быстро произносит он.

— Какой еще правде?

— О, поверь мне, Катрин, то, что я скажу, изменит твое представление о многих! Это изменит все.

Звучит пафосно и завуалированно, что вполне в стиле Яна, но… Ему удается меня взволновать.

— И что это значит? — мой голос начинает дрожать.

— Вечерняя служба начинается в пять, я буду ждать тебя за храмом до шести. Естественно, об этом никто не должен знать. Особенно Гордей.

Что? Почему? Что за ерунда?

Они ведь братья. Пусть не родные, Тарский ему доверяет. Раньше часто оставлял меня с ним.

— Я в такие игры не играю, — твердо произношу. — Я доверяю Гордею и ничего у него за спиной делать не собираюсь.

Ответом служит противный смех.

— Наивная глупая девочка… Ты даже не представляешь, кто он. Не знаешь, кто такой Гордей Тарский. Не знаешь, кто ты такая, и почему нам нужна была именно ты, — глумливо бьет словами. — Кроме того… — вновь смеется, тогда как у меня по телу озноб ползет. — Тебе же интересно узнать, ходил ли твой Гордей в «Комнату» после того, как сплавил тебя в Польшу? — беспощадно добивает.

— Говори.

— Не по телефону, Катрин.

— Я не могу выйти из дома одна.

Боже, неужели я думаю о возможности встретиться с ним?

«Верь мне и в меня…»

Но эта адская «Комната»… То, что там было до моего отъезда… Если Гордей еще что-то такое позволил после того, как мы переспали? Допускаю ли я это? Не верю ему? Я не знаю… В тот момент червь сомнений выедает душу. Стоит лишь подумать об этом, сердце кровью обливается.

Осознаю, что Януш расчетливо надавил на самые болезненные точки, но… Добровольно устремляюсь в гостеприимно расставленный капкан.

— На какой улице эта церковь?

Просто схожу и послушаю, что он скажет. Это еще ничего не значит.

— На Петраковской. В храме, сбоку от алтаря, есть подсобное помещение, через него можно выйти на улицу…

Дверь, которая мне нужна, трудно обнаружить. На первый взгляд она кажется частью стены с той же лепниной и прочими кренделями. Если бы Януш не подсказал, не заметила бы, скорее всего.