Когда он замолчал, она долгое время сидела неподвижно у его изголовья. Его исповедь многое прояснила в ее уме.

— Теперь я понимаю. Вот, значит, какой страшный секрет хранил Эммануэль. Он однажды хотел сообщить его мне в саду.

Она говорила вполголоса, сама с собой. Он открыл глаза:

— Эммануэль?! Он жив?

— Я видела его живым. Он сопровождал отца де Марвиля, когда они вместе с Таонтагетом, вождем ононтагов, прибыли в Салем, чтобы рассказать о вашей героической смерти.

— Почему Уттаке захотел известить об этом именно англичан?

— Да не англичан, а нас он хотел известить первыми. Уттаке знал, что мы с мужем находимся в Новой Англии.

— Значит, о моей смерти узнали первыми те, кто ее больше всего желал… Он отправил вам вампум «Ваш враг больше не будет вредить». О! Как он был прав!

Существует ли более презренное и ничтожное создание, чем я, которое вредило вам? Но я понимаю, почему солгал отец де Марвиль. Он не хотел пятнать честь ордена.

— И, надо отдать ему должное, — он справился с этим превосходно, — сказала Анжелика, вспоминая, какие детали приводил священник, рассказывая о муках отца д'Оржеваль.

Но уже тогда она подозревала что-то не то в рассказе иезуита. Она смутно чувствовала, что во всей этой сцене присутствует скрытый обман. Она поняла, что гордая индивидуальность отца де Марвиля страдает от истинной боли, от унижения, от разочарования и расстройства, от гнева, страха. Можно себе представить, какие чувства владели им при виде того, как один из достойнейших и лучших людей их ордена публично проявил трусость. Орден иезуитов отметил самую страшную из провинностей: отречение!

— Я еще могу понять, что ваш брат по религии выдал вас за умершего, чтобы скрыть ваш стыд, но я не могу понять, зачем он передал слова ваших проклятий: Это она! Это она во всем виновата! Я гибну из-за нее! Если он это сочинил, это уж слишком!

— Все это правда. Да, я сказал это, это выглядело как пророчество. Когда Уттаке опустил руку, и я был публично унижен, то у меня возникла потребность хоть как-нибудь объяснить свое падение… Я хотел дать понять, что стал жертвой злого умысла, и единственным человеком, вовлекшим меня в этот хаос, была женщина, внезапное появление которой так сильно подействовало на меня. И я сам почти верил в то, что кричал: это она! Это она приговорила меня, это ей — Даме с Серебряного озера я обязан своей гибелью…

Он издал глубокое рыдание.

— Я говорил о смерти… о поной смерти, о смерти самого себя. Герой, которым я был, погиб… Герой, которым я был… которым я мечтал быть… Я не существовал больше… и это она убила меня. Она, женщина, мой вечный враг.

Я знаю… это была безумная идея, чудовищная идея обвинить вас, но я был в таком состоянии, что сам верил в это.

И я крикнул свое проклятие.

Я увидел их бледные лица. Я понял, что… кричал напрасно. Они не отомстят за меня. Они не отомстят, потому что я не заслужил. Они не были моими друзьями!.. Она спали во время агонии!.. Они отталкивали меня… ничего не осталось от уважения, преданности, которые, я думал, они питают ко мне. Я понял, что они никогда не любили меня. Я стал для них пустым местом.

Он волновался, и Анжелика боялась, что у него снова случится приступ лихорадки. Она осторожно прервала его и сказала, что пришел момент их каждодневной «пирушки».

Она встала, чтобы приготовить и подогреть порции, пока он продолжал рассказывать.

— Это правда. Как бы ни был я погружен в унижение, я кричал, что нужно уничтожить колдунью. По крайней мере, считал я, я указываю путь де Марвилю.

Пока Таонтагет вел его к вам, он, наверное, сумел скрыть свою горечь. Он перенес такие удары, физические и духовные, что ему необходимо было выместить свои чувства на борьбе с врагами. Ему нужен был повод. Ну вот! Ну вот! Он хорошо действовал.

Анжелика его заинтересованно слушала.

— Ей-богу, можно подумать, что вы его одобряете!.. Ну и ну! Да, это не пустые рассказни, что иезуиты держатся друг за друга.

Но сейчас было не время вступать в спор.

Она подняла детей. Она брала их на руки и качала, одного за другим, чтобы они спокойно проснулись. Она целовала их свежие щечки, их волосы, она обожала их слабость и невинность, свет их глаз и их улыбок, их маленьких изящных тел. «Вы — утешение мира! Вы — сокровище моей жизни! — шептала она. — Вы — оправдание наших боев…»

Она приласкала их, спела каждому тихонько куплет из песенки, покачала и рассадила у стола. Потом она налила в миску похлебки и стала кормить каждого с ложечки, словно птенцов.

Это стало ритуалом.

— Вы тоже принадлежите к нашему племени, малыши де Пейрак!

Глядя на близнецов, которым было уже два с половиной года и которые уверенно заняли свое место в этом мире, она вспомнила их первый гнев, когда они выразили недовольство появлением отца де Марвиля.

Может быть, им не понравился его голос?.. А, может, просто кормилицы не вовремя их накормили?