Я чувствовал себя, как сын кухарки, которому позволили вместе с барскими детьми посмотреть на Рождественскую ёлку. Вот она огромная и высокая стоит в бальной зале, усыпанная гирляндами, игрушками и огнями. Под ней лежат диковинные рождественские подарки, о которых кухаркин сын не может и мечтать. А теперь ему придётся вернуться на грязную кухню, и завтра будет Рождество и мать подарит ему калачик.

Мне стало нестерпимо грустно, я купил на вокзале бутылку «Старого Кёнигсберга», открыл её и сделал большой глоток.

ГЛАВА 4. ПУТЬ ДОМОЙ.

С местом в автобусе мне повезло. Я сел с правой стороны у окна и наивно понадеялся, что удастся задремать. Не тут-то было. На место слева от меня весело плюхнулась деваха, с первого взгляда напомнившая мне Оксану Пушкину. Такое же кукольное и хищное личико, намазанное толстым слоем тонального крема. А уже поверх этого тонального крема шли слои штукатурки. Волосы, изуродованные химикатами до такой степени, что стали как у куклы Барби. При том, что нам уже было хорошо к сорока пяти, прикид на нас был, как на девочке, наконец-то вырвавшейся из-под строгого отцовского контроля. А ещё от неё безбожно воняло очень дорогим по меркам Смоленска парфюмом, а у меня от этого начинается астма – не астма, боль в щитовидке – не боль, а так, что-то среднее.

А надо вам сказать, что касается женщин, – я очень похож на старого Зебба Стампа из «Всадника без головы». Ну, помните: «Терпеть не могу лошадей, конечно, кроме моей Старушки».

Неестественным тоном, то специально понижая, то повышая голос, киборг, усевшийся слева от меня, произнёс:

– Ой, здравствуйте, интересный мужчина! А Вы в Москву едете?

Мне очень хотелось ответить: «Нет, в Усть-Перепиздюйск». Но я сдержался и усталым тоном, не подразумевающим продолжения диалога, ответил:

– В Москву.

Киборг не успокоился:

– А Вы в Москву по делу или к любимой?

Ну, тут уж я понял, что попал, и терять мне было уже нечего.

– По делу, к любимой. Изменяет мне, падла. Вот вальнуть её хочу.

– Как страшно! Ой, какой Вы интересный мужчина-а!

Я очень не люблю, когда растягивают гласные. Это привилегия только моей Лануськи. К тому же мне совсем не хотелось быть интересным мужчиной, а хотелось допить коньяк и заснуть. И чтобы мои впечатления о Смоленске никто не мутил своим нечистым рылом. Поэтому меньше всего мне хотелось говорить.

– Слушайте, а у меня любимый тоже – така-а-я дря-а-нь! Может Вы мне что-то посоветуете?

Я умоляюще посмотрел на свою собеседницу, достал из внутреннего кармана куртки заветную бутылку, открыл её и протянул ей.

– Выпьешь?

Это было похоже с моей стороны на просьбу пощадить. Но киборг всё понял по-другому.

– Ой, а мы что, будем пить коньяк прямо в автобусе?

На третий ответ у меня сил уже не было. Я сделал хороший глоток и, в свойственной мне куртуазной манере сказал:

– Ты рот закрой, красючка.

В этой фразе не было ничего злобного или обидного. В переводе на русский литературной она звучала бы примерно так: «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных…» Но неожиданно именно эта фраза меня и спасла.

– Ой, какой же Вы хам, мужчина!

С этими словами киборг, слава Богу, отсел от меня и исчез в глубине автобуса.

И я остался один на один с темнотой за окном и своими мыслями, уже чётко понимая, что мне не уснуть. Настроение было изрядно подпорчено, коньяк его не исправлял. Мы уже проезжали Ярцево. За окном автобуса мелькнула освещённая вывеска «Аптека». В голове бомбой разорвалось

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века –

Всё будет так. Исхода нет. *3

Ну, четверть века мне точно не грозила. И мой новый приятель, заведующий отделением, об этом упоминал. А, главное, перед глазами был пример моего лучшего друга, Витьки Булынина, умершего в июле прошлого года и не дотянувшего до пятидесяти четырёх. Витька ушёл на пенсию из другого округа приблизительно с такой же должности, как у меня, и установил абсолютный рекорд среди коллег: умер на третий день по выходу в отставку.

Да и что ждёт меня до того момента, как ребята из трупоперевозки выволокут то, что от меня останется, из прокуренного кабинета, в котором, кстати, пытался застрелиться мой предшественник, Коля Осипов? Роскошная жизнь. Каждую осень наблюдать за цветом яблок на моей любимой яблоне. Каждый день слушать немецкие марши, потом – письма с границы между светом и тенью, потом – слезливые песенки Круга, а уж под конец, как знак победы настоящего солдата над смертью, «Лили Марлен». И ведь понимаю я, что молодые опера из моей ОРЧ просто уссываются над этой эклектикой. Сергей Иванович всё это терпит вовсе не из-за первых мест по городу по линиям министерского контроля, а потому что жаль ему меня. И не дурак он совсем, видит – человек чужую роль играет, а своей-то жизни нет у него. В общем,