На тонком гребне вспенившихся губ:

Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха.

Небрежный тон действительности груб.

Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи – плохо!

На выпуклых словах – слепая муть.

Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди.

И рухнувший вглубь сердца сон вернуть

Не представляется желанным мне, простите, бога ради!

Кормилец нефов, нервов, куполов;

Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки.

Спит дворник, мебели для печки наколов…

Танцуют грозди спелых рук и ног – гарцует ритм сиртаки.

Прочищенной гортанью минарет

Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача:

О том, что пусто небо, Рима нет,

О том как по ветру раздольные развеяны апачи!

Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик.

Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея…

Какой-то малый у дороги сник

И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея:

Никто к нам не вернётся, чернь кругом,

Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку!

Степь ярко подожжённая врагом,

Жизнь лебединая – не навсегда и смерть – не понарошку.

О Мандельштаме (2)

Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят.

На дне глазниц: триерный всплеск и звёздный пояс Ориона.

Бой сердца, словно вытрушен из лат, —

Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона.

На тонком гребне вспенившихся губ

Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки.

Небрежный тон действительности груб

И эхо голоса об стенки бьётся в кровь – латунной кружки!

На вызревших словах – не смыта муть.

Спустились певчие с хоров, идут впотьмах домой, шаги считая.

И надо в сердце обронённый сон вернуть —

О вышитых на небе снах над тушею Индокитая.

Кормилец сытых, зодчий Покрова,

Тебе ли Грозный царь дарует жизнь, выкалывая очи,

Чтоб не построил лучше… Смерть права:

Народ, безумствуя, безмолвный зов по мостовым волочит.

Прочищенной гортанью минарет

Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача:

О том, что пусто небо, Рима нет,

О том как по ветру развеяны раздольные апачи!

Непредсказуема метафора, как та,

Косая скоропись предновогодних почерков открыток,

В которых чувства через край, когда

Московский снег идёт и Петербургских радостей избыток!

К нам не вернётся время, но возьми

Щепоть Сахары раскалённой с щепотью двуперстья смысла!

Столько на звёздных пастбищах возни,

Что красота – дождишком вкрадчивым – над тихой далью свисла.

Над Пастернаком (1)

Что наделал с нами Семнадцатый год, Октябрь!

Калёной сталью – глубь сердец – изъёрзал, искромсал…

Смертельно ранена страна, струна, ох, табор

Пропавших в небесах имён… Огнива без кресал —

Извлечь смогли, зажглись, сгорели, та и этот,

Донашивали души на окраинах чудес.

И красной скатертью стелился новый метод —

Из кубиков слагать стихи и чуйствовавть в обрез!

С кровоподтёком переулочек. И дымок

Докуренных до обожжённых пальцев папирос.

И дождь подвешен к Питеру, и плакать ты мог,

Когда, как к стеклу вагона, к ладоням лбом прирос.

Речь-френч прямого покроя – Измена, братцы!

Пусть голос, утопший в растраченном беге коней,

Умрёт! Так лучше, чем за буквальность браться,

Доканывая правдой жизнь, смерть делая больней!

Лоханью Балтика, вплотную к снам Кронштадта.

Совочком детским год прорыт в Двадцатый век – в длину…

Одна действительность кругом! И с сердцем что-то…

Спит мир переиначенный! Утраченным вздремну.

Стать толмачом с борисоглебского на ваш?

Разжёванных кузнечиков отрыгивать птенцам!

…В бред навсегда перешли, в брод перешли Сиваш —