Сектор Корво, Система Немезида, Планета Итарис, Город Кирен-1,

Район № 2, Дом 103, этаж 9, квартира 135,

26.12.2579, 09:03

Снег снова падал за окном. Теперь он был белым, хотя с два десятка лет назад он был серым. Да. Снег был серым, но в те времена город был весел, а не висел в петле на фонарном столбе. Как, например, тело вон того мужичка, который ночью специально залез наверх, привязал свою петлю, надел ее на шею, а потом сиганул вниз. Страшная картина, когда висельники оказываются посреди города под твоим окном.

Человек держал в зубах сигарету. Квартира за эти три дня пропахла табачно-смоляным дымом… Небритое лицо, покрасневшие глазами, за три дня спал от силы часа четыре и вид был подобающим. В доме была тишина, дочь почти не разговаривала с этой пародией на человека, которая теперь то и дело подбегала к двери, когда лифт останавливался на их этаже. Подбегал к лифту он с пистолетом в руках и всегда приводил курок в боевое состояние, после чего приставлял ствол к двери примерно на уровне живота жертвы за дверью. Глаза его в эти моменты становились безумными, в дом он уже никого впускать не планировал, тем более тех, кто ставил его на колени. Волосы были жирными, растрепанными, человек за эти дни будто бы превратился в какого-то жителя трущоб, от тела пахло потом и каким-то дешевым алкоголем.

Когда вдруг зазвонил телефон, Генрих чуть не упал со стула, так резко он среагировал на это «радостное» происшествие. На телефоне вырисовался незнакомый номер, но он все же поднял трубку.

— Да?

— Здравствуй, Генри, — снова послышался голос Романо, не было и нотки какой-либо дружелюбности или агрессивности, скорее… Какой-то холодный прагматизм. — Первое дело тебя ждет в пятом промрайоне, ствол не бери. Не нужно. Строения тридцать два и тридцать четыре — небольшое предприятие в два цеха. Встретимся на станции монорельса. И да. Возьмешь ствол — жить не будешь. Я тебе пока не доверяю, — человек ненадолго замолчал. — Хотя, постой. Мы лучше заедем за тобой. Можешь никуда не торопиться. Я позвоню повторно.

— Хорошо.

Генриха явно бесило, как вел себя этот корпорат. Он обращался к подчиненному на «ты»… Хотя… А как он сам обращался к подчиненным? На «Вы», что ли? Нет. Также тыкал. Видимо, пришло время и самому вжиться в шкуру работяги, ибо такое отношение явно будет длительным.

Он посмотрел на стол. Пепельница была вся забита окурками. Кажется, за эти дни он выкурил больше, чем выкурил за предыдущий месяц, но ничего не мог с собой поделать. Он встал, взял с собой пепельницу, после чего прошел на кухню. Высыпал все содержимое в мусорку. Дочь в этот момент сидела за кухонным столом и как-то устало смотрела на него. В ее когда-то детских глазах сейчас зияла полная взрослая пустота. Кажется, за эти несколько дней она увидела все, что только могла увидеть, ибо отец оказался всем тем, что она могла увидеть в живом человеке, а висельник за окном — все, что могла увидеть в мертвом.

— Сколько ты можешь курить?

— Сколько хочу.

— Отлично, пап. Ты легкие просадишь, и что дальше?

— Сдохну.

— Прекрасно. Ну и ладно.

— Что? — человек злобно развернулся к дочери.

— Ну и ладно, — девочка, несмотря на свою хрупкость, все же выдержала взгляд своего, казалось, озверевшего папаши. — Что ты мне сделаешь? Ударишь родную дочь? Давай. Вперед. Сегодня же соберу вещи и выйду на трассу, буду торговать собой. Маму же ты отдал, значит, и меня отдашь.

— Да что ты такое говоришь? — в этот момент во взгляде человека возникло просветление, он обошел плиту столешницы и, упав на колени, взял одну из рук дочери. — Нет. Не отдам. Что ты? Да ты у меня единственное, что осталось. Нет-нет-нет! Не отдам! — комок начинал сковывать горло непроницаемым сгустком.

— Да что ты? — дочь вырвала руку из отцовских объятий. — Ты же ничтожество, которое меня ни во что не ставит. Ты выше всего ставишь себя. Самолюбие свое. Поставили тебя на колени, видишь ли. Унизили. Избили. Что? Выйдешь на улицу с пистолетом? Расстреляешь их? Хорошо. А дальше что? Придут другие, убьют тебя. А еще лучше тебя просто завалят прямо там, а меня потом пустят по кругу. Ты этого хочешь, верно?

Голова Генриха опустилась на колени девочки, а сам он в этот момент сжимал зубы, чтобы не раздалось его собственное скуление. Эти слова, как нож проникли под ребра, а после ранили самое сердце. Теперь он ощущал то, какую боль принес своему самому родному и близкому человеку, который сейчас прямо осуждал все прошлые действия и, быть может, те, которые он хотел сделать. Нет. Он не должен был совершать того, о чем сказала девочка. Он просто не имел на это права.

— Я обещаю, что ничего плохого для тебя не сделаю. Обещаю, — он поднялся с колен и как-то вяло, немного ссутулившись, пошагал вон из кухни.

Еще недавно они были семьей, а сейчас… Сейчас он ощущал себя одиноким. Одиноким настолько, что хотелось повторить действия того мужичка, который висел на столбе. И также как он повесить себе на шею табличку с надписью: «Кризис лишил меня семьи, и теперь я лишаю общество себя» или что-то подобное…

…

Звонок. Уже никакого вздрагивания. Телефон достается из кармана.

— Да?

— Мы подъехали. Выходи, Генри. Мы прямо у твоего входа, аэромобиль серого цвета. Кстати… Давно у вас тут гирлянда висит?