– Бунт - будет, - сказал Яков и осторожно посмотрел в тёмные углы двора.
– Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?

– А - как же?

Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из неё щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:

– Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.

Чихнув, он продолжал:

– Арестуют даже и в деревнях...

– Шпионы завелись, - сказал Яков, стараясь говорить просто.

– Подсматривают за всеми.

Тихон проворчал:

– Ежели не подсматривать - ничего не узнаешь.

А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести или от страха, говорил почти шёпотом:

– И у нас есть. Про Носкова, охотника, нехорошие слухи... Будто он донёс на Седова и на всех в городе...

– Ишь ты, дурак, - не сразу отозвался Тихон, протянул руку к собаке, но тотчас опустил её на колено, а Яков почувствовал, что слова его сказаны напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:

– Ты однако не говори про Носкова.

– Зачем говорить? Он меня некасаемый. Да и некому говорить, никто никому не верит.

– Да, - сказал монах, - веры мало; я после войны с солдатами ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит! Железо, Яша, железо везде, машина! Машина работает, машина поёт, говорит! Железному этому заводу жития и люди другие нужны, - железные. Очень многие понимают это, я таких встречал. "Мы, говорят, вам, мякишам, покажем!" А некоторые другие обижаются. Когда человек командует - к этому привыкли, а когда железный металл - обидно! К топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, - привыкли, а тут вещь сто пудов, однако как живая.

Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, - засмеялся, говоря:

– Вперёд лошади телега бежит. Эх, черти!

– И многие - обозлились, - продолжал монах очень тихо.
– Я три года везде ходил, я видел: ух, как обозлились! А злятся - не туда. Друг против друга злятся; однако - все виноваты, и за ум, и за глупость. Это мне поп Глеб сказал: очень хорошо!

– Поп-то жив?
– спросил Тихон.

– Попа - нет, - ответил Никита.
– Он расстригся, он теперь по сельским ярмаркам книжками торгует.

– Хороший поп, - сказал Тихон.
– Я у него на исповеди бывал. Хорош. Только он притворялся попом из бедности своей, а по-настоящему в бога не верил, так думаю.

– Нет, он - веровал во Христа. Каждый по-своему верует.

– Оттого и смятение, - твёрдо сказал Тихон и снова нехорошо усмехнулся: - Додумались...

На крыльцо бесшумно вышел Артамонов старший, босиком, в ночном белье, посмотрел в бледное небо и сказал людям под окном:

– Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут...

Собака сидела среди двора, насторожив уши, повизгивая, и смотрела в тёмную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин позовет её.

– А ты, Тихон, всё своё долбишь!
– заговорил Артамонов.
– Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну думу - как волк в капкан попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?

– Слышал.

– Да. Прогнал я его. Вскочил он на чужого коня, поскакал, а - куда? Конечно, не всякий может, как он, отказаться от богатства и жить неведомо как...

– Алексей божий человек также, - тихо напомнил Никита.

Артамонов старший поднял руку к виску, помолчал и пошёл в сад, сказав Якову:

– Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там засну.

Грузный, в белом весь, с растрёпанными волосами на голове, с тёмно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.

– О машинах ты, Никита, зря говорил, - сказал он, остановясь среди двора.
– Что ты понимаешь в машинах? Твоё дело - о боге говорить. Машины не мешают...

Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:

– От машин жить дороже и шуму больше.

Артамонов старший отмахнулся от него и медленно пошёл в сад, а Яков, шагая впереди его с подушками, сердито и уныло думал:

"Родные: отец, дядя, - а зачем они мне? Они помочь не могут".

Отец не пригласил брата жить к себе, монах поселился в доме тётки Ольги, на чердаке, предупредив её:

– Я немножко поживу, я уйду скоро...

Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, - в комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.