«Ностальгия по бесконечности» стала меняться. В то же окно Илиа видела переднюю часть одного из субсветовых двигателей, которые выпустили улавливающие поля, – скорость корабля с крейсерской снизилась до той, которая позволяла двигаться внутри планетной системы; соответственно, и двигатели постепенно изменили свою форму и режим работы. Будто цветок во мгле, закрылся зев приемника материи. По-прежнему двигатели давали тягу, но что служило реакционной массой и в какой вид энергии оно превращалось – это сочленители предпочли сохранить в тайне.

Мысли Вольевой разбегались, готовые заниматься чем угодно, только не тем, чем нужно.

– Думаю, она может причинить неприятности, – сказала Вольева. – И серьезные.

– Если я понимаю ее, то нет. – Триумвир Садзаки позволил себе слабую улыбку. – Суджик слишком хорошо меня знает. И отдает себе отчет в том, что, если посмеет выступить против члена триумвирата, я не объявлю ей выговор. Даже не прогоню с корабля, когда мы доберемся до Йеллоустона. Я ее просто убью.

– Ну, это, пожалуй, слишком. – Илиа спорила вяло и сама себя за это презирала. Но что поделаешь, сейчас она такая и есть – вялая и слабая. – Дело не в том, что я ей не сочувствую. В конце концов, лично против меня она ничего не имела, пока… пока не умер Нагорный. Может, обойтись взысканием, если вздумает скандалить?

– Какой прок в полумерах? – ответил Садзаки. – Если она намерена как-то выступить против тебя, то не ограничится мелкими пакостями. Обязательно найдет способ испортить тебе жизнь навсегда. Ликвидировать ее – единственный разумный выход. Зачем ты пытаешься встать на ее точку зрения? Неужели не понимаешь, что кое-какие проблемы Нагорного могли перейти и к ней?

– Намекаешь, что она сумасшедшая?

– Сумасшедшая, нормальная – не имеет значения. Она не посмеет выступить против тебя, это я гарантирую. – Садзаки нахмурился. – Ну, хватит об этом. Мне Нагорный надоел – слышать о нем не хочу.

– Я тебя вполне понимаю.

Этот разговор происходил через несколько дней после первой встречи Вольевой с командой. Теперь они стояли у дверей каюты погибшего, на уровне 821, собираясь войти. Помещение оставалось опечатанным с момента гибели Нагорного, а фактически даже дольше, если верить Вольевой. Сама она сюда тоже не входила – тяжелые воспоминания ей были ни к чему.

Она сказала в браслет:

– Отключить от охраны личные апартаменты артиллериста Бориса Нагорного. Приказ Вольевой.

Дверь отворилась, оттуда повеяло холодом.

– Пошли их вперед, – сказал Садзаки.

Вооруженным роботам потребовалось всего несколько минут, чтобы обыскать каюту и доложить об отсутствии мин-ловушек и иных опасностей. Да и откуда бы им взяться – едва ли Нагорный планировал свою смерть в то время, когда за ним охотилась Вольева. Правда, с такими, как он, всегда надо держать ухо востро.

Вольева и Садзаки вошли, когда роботы зажгли свет в каюте.

Как и другие психопаты, с которыми Вольевой приходилось иметь дело, Нагорный чувствовал себя лучше в небольших помещениях. Его каюта была обставлена еще аскетичнее, чем ее собственная, – он явно стремился к высшей степени чистоты и простоты. Можно подумать, что тут поработали полтергейсты, так сказать, с обратным знаком. Личные вещи Нагорного – на удивление малочисленные – были тщательно уложены по своим местам. Их не потревожили даже неожиданные рывки корабля, которыми Вольева убила Нагорного.

Садзаки скривился и поднес к носу рукав:

– Ну и вонища!

– Это борщ. Свекла. Нагорный его обожал.

– Напомни, чтобы я не вздумал попробовать. – Садзаки тщательно прикрыл дверь.

Воздух в каюте никак не мог согреться. Термометры показывали, что температура уже достигла комнатной, но каждая молекула воздуха будто несла на себе отпечаток морозных месяцев. Ярко выраженная спартанская обстановка нисколько не вязалась с представлениями Вольевой об уюте; в сравнении с этим помещением собственное жилье казалось ей образцом комфорта и роскоши. И дело не в том, что Нагорный не желал придать каюте какие-то индивидуальные черты. Совсем наоборот, он пытался это сделать, но по меркам нормальных людей потерпел сокрушительное фиаско – результаты его усилий противоречили друг другу, а потому каюта выглядела еще мрачнее, чем если бы он оставил ее совсем пустой и голой.

А самым ужасным был гроб.

Этот длинный ящик – единственная вещь, которая не была закреплена в тот момент, когда Вольева убивала Нагорного. Гроб не пострадал, но Илиа поняла, что раньше он стоял вертикально, доминируя в обстановке каюты и придавая ей какое-то жуткое величие. Ящик был огромен и, видимо, сделан из чугуна. Черный металл поглощал свет, подобно завесам затворников. Всю его поверхность покрывали барельефы, столь сложные, что одним взглядом проникнуть в их тайны было невозможно.

Вольева рассматривала его в некотором отупении. «Меня хотят убедить, – думала она, – что Нагорный был способен на такое?»

– Юдзи-сан, – сказала она, – мне это совсем не по душе.

– Что ж, с тобой трудно не согласиться.

– Каким же надо быть безумцем, чтобы сделать для себя гроб!

– Законченным, надо полагать. Но гроб тут стоит, и, пожалуй, это единственное свидетельство, которое позволит нам заглянуть в глубину безумия Нагорного. Что скажешь об этих украшениях?

– Безусловно, это проекция его недуга, отражение его болезни. – Теперь, когда Садзаки успокоил ее, она была готова действовать. – Я могла бы заняться изучением барельефов – вдруг это наведет на какие-то мысли. – Глядя на гроб, она добавила: – Чтобы не повторять одни и те же ошибки.