Шрифт:
– Я не могу учиться и думать обо всём и всё записывать...
Он мог бы сказать ещё многое, но вошла горничная и сказала, что его зовёт папа.
– Слушай-ка, брат!
– заговорил папа, придерживая ладонью усы, чтобы они не шевелились, а в другой руке зажав Мишину тетрадку, - поди-ка сюда!
Папины серые глаза светились весело, а мама лежала на диване, уткнув голову в кучу маленьких подушек, и плечи её дрожали, как будто она смеялась.
"Не накажут", - догадался Миша.
Папа поставил его перед собой, сжал коленями и, приподняв пальцем Мишин подбородок, спросил:
– Ты капризничаешь, да?
– Да, капризничаю, - сознался Миша.
– А зачем это?
– Так.
– Ну, всё-таки зачем?
– Да я не знаю, - сказал Миша, подумав.
– Ты не обращаешь на меня внимания, мама тоже не обращает, и учительница тоже... нет, она не тоже, она пристаёт!
– Ты обиделся?
– тихонько спросил папа.
– Ну да, обиделся, конечно...
– А ты не обижайся!
– дружески посоветовал папа.
– Это не я тебя обижаю и не мама, - видишь, она хохочет тихонько, валяясь на диване? И мне тоже смешно, да я уж потом похохочу...
– А почему смешно?
– спросил Миша.
– Я тебе скажу почему, только после.
– Нет, почему?
– настаивал Миша.
– Да, видишь ли, ты у нас очень смешной!
– Ну-у, - недоверчиво сказал Миша.
Папа посадил его на колени себе и сказал, пощекотав за ухом:
– Давай говорить серьёзно, ладно?
– Ладно, - согласился Миша и нахмурил брови.
– Никто тебя не обижал, это плохая погода обижает тебя, понял? Была бы хорошая погода, солнце, весна, ты бы гулял, и всё было бы хорошо! А в дневнике ты чепуху написал...
– Сам велел, - сказал Миша, пожимая плечами.
– Ну, брат, чепуху писать я тебя не просил!
– Может, не просил, - согласился Миша.
– Я уж не помню. А у меня чепуха вышла?
– Вышла, брат!
– сказал папа, качая головой.
– А у тебя, когда ты пишешь, тоже чепуха выходит?
– спросил Миша.
Мама вскочила с дивана и убежала, точно у неё кофе перекипел, она даже зафыркала, как фыркает кипящий кофейник. Миша понял, что это она смеётся, но только не хочет показать, что ей смешно.
Эти взрослые - тоже порядочные притворяшки. Папе тоже хотелось смеяться, он надул щёки докрасна, ощетинил усы и фыркал носом.
– У меня, - сказал он, - тоже иногда чепуха выходит. Это очень трудно писать, чтобы всё было хорошо и правдиво. Стишки ты придумал неплохо, а всё остальное не годится.
– Почему?
– спросил Миша.
– Сердито очень. Ты у меня - критик, а я не знал этого, - ты всех критикуешь. Это нужно начинать с себя самого, ты сначала себя хорошенько раскритикуй. А то и этого не надо, давай лучше бросим писать дневник.
Раскрашивая красным и синим карандашом папину бумагу, Миша сказал:
– Давай бросим, а то это тоже скучно, как учиться. Только ты сам ведь выдумал это, - ты сказал: "Пиши, будет интересно". Я и стал писать, а ничего не случилось. Слушай-ка, можно сегодня не учиться?
– Почему?
– спросил папа.
– Я лучше почитаю с Ксенией Ивановной.
– Можно не учиться, - весело согласился папа.
– Только нам с тобой надобно извиниться перед учительницей, а то мы наговорили и написали про неё не... ладно!
Папа встал и, ведя Мишу за руку в его комнату, тихонько сказал:
– Конечно, это правда, что она немножко курносенькая, но лучше не напоминать ей об этом. Этого, брат, не исправишь словами, и нос на всю жизнь даётся тот или иной. Вот у тебя веснушки на носу и по всей рожице, - ладно ли будет, если я тебя стану звать пёстреньким?
– Неладно, - согласился Миша.
На этом и кончается благополучная история о том, как Миша писал дневник.
1917 г.