И третья звенела, готовая сорваться с тетивы. Кинулась навстречу земля. Миха видел пыль. Траву. Он ощутил удар собственно тела, и как покатилось оно, уходя от стрел. Дышать стало нечем. Он вдруг явно увидел пыльную землю. и траву. И сапоги этого человека. Тоже пыльные, грязные.

Близкие.

Когти впиваются в них, и в ноги, дергают, опрокидывая человека на спину, но тот выворачивается. Он не хочет умирать. У него есть другое оружие.

Он ловок, что зверь.

И Миха не хуже.

Клинок пробивает-таки шкуру, чтобы застрять на ребре, и Миха рывком выдирает его из руки, выворачивая эту руку до хруста.

До стона.

— Не убивай! — этот вопль заставляет очнуться. — Еще пригодится…

Старик спешит, прихрамывая на обе ноги, в руках его — нож, но сам жив, что хорошо.

— Х-хрен вам, — Лучник дергается, пытаясь подняться, а на лице его появляется такая предвкушающая улыбка, что желание узнать, какую пакость он приготовил, отшибает напрочь.

Одно движение и шея хрустит.

А тело оседает на мятую пыльную траву. И только по-прежнему протяжно, жалобно, блеют овцы.

— Вот зачем… — Такхвар сплюнул и махнул рукой. — Можно ж было допросить.

— Опасно, — Миха потрогал ребра. Рана затягивалась, кровотечение прекратилось само собой, да и в целом он чувствовал себя неплохо. На всякий случай он отодвинул от покойника клинок.

И лук.

Осмотрел тело, убеждаясь, что свернутая шея — веский аргумент в споре. И сел рядом.

— Мальчишка?

— Спит. К счастью. Иначе полез бы, — Такхвар отер лоб. — Они, стало быть. Теперь понятно.

— Что понятно?

— Клеймо, — он наклонился и развернул руку.

Левую.

Правая была вывернута и почти оторвана.

— По исполнению контракта клеймо исчезает. Если исполнен.

Кругляш ожога медленно истаивал на ладони.

— Не сразу. Поэтому они и не вернулись.

— Меньше надо было выпендриваться, — буркнул Миха и поднялся. — Убили бы, и все дела.

Старик побледнел, представив подобный вариант.

— А этот где? Который местный?

— Там. Связал. Судить будем. Идиот, — Такхвар сплюнул, хотя и не на покойника. — Чего ему не хватало, а?

Этого Миха не знал.

— Вы бы отдохнули, господин дикарь. А тут я и сам справлюсь.

Предложение выглядело на редкость заманчивым.

Верховный очнулся посреди ночи. Ныла рука. Та самая, золотая. Боль была не сильной, но муторной. Она рождалась где-то у запястья, поднимаясь выше. Покалывало локоть. Ломило плечо. И сердце вновь сделалось неспокойным.

Некоторое время он лежал, прислушиваясь к темноте.

Пусто.

И раб, которого Верховный держал при себе, тихо сопел на коврике у двери. Стоило, однако, пошевелиться, и тот сел, растерянный спросонья, но готовый служить.

— Молока. Теплого. С медом. Принеси.

Захотелось просто отослать его.

Остаться одному.

— Нет. Сперва свет. Одну лампу.

Раб исполнил приказ молча и столь же бесшумно убрался. Хороший мальчик. Жаль, что кровь не настолько чиста, чтобы перевести в послушники. Но надо будет составить духовую грамоту, написать, чтобы позаботились.

Хотя хороший раб всегда найдет доброго хозяина.

Верховный сел. Голова слегка кружилась, а боль вдруг сделалась почти невыносимой. Она скрутила пальцы судорогой, и несколько мгновений Верховный молча кусал губы, сдерживая стон.

Потом уже, когда глаза привыкли к свету и боль отступила, он позволил себе поднять рукав.

Золото.

Золото, покрывавшее руку, поблекло. Кое-где оно потрескалось, а местами начало обсыпаться. И что это значило? Не то ли, что время, отведенное ему, вышло?

Печально.

Не то, чтобы он боялся, нет, смерть слишком давно стояла за плечом, и Верховный привык к ней. Скорее уж он испытывал легкую грусть.

Хотелось бы дождаться возвращения мага.

И той, что изменит мир.

Узреть, как Золотая кровь вновь займет престол. Империя окрепнет. Возродиться вера. И возможно, подняться на вершину пирамиды в последний раз, возвращая богам драгоценный дар жизни.

Пускай.

И без него справятся.

Теперь точно справятся. Верховный заставил себя лечь в постель. Но потом снова сел. Измятая. Пропотевшая. Пропитавшаяся телесными его жидкостями, она была нехороша. Да и сам он имел вид недостойный.