В тот миг, когда он станет опасен.

Или даже раньше. Просто, когда нужда отпадет. Барабаны весело застучали, скрывая эту такую простую и понятную мысль от Миары. И Винченцо поднял кубок. Руки почти и не дрожали.

Утро принесло груду гниющей плоти, смрад от которой разносился не только по двору, но и по деревне, и пару обыкновенных трупов.

А еще одного вполне живого подонка.

Трупы убрали.

Мужской, предварительно раздев, чему Миха препятствовать не стал, унесли куда-то за деревню. Правда, сперва отрубили голову и руки, что, наверное, имело какой-то смысл. Женский унесли в дом. И двор наполнили стенания.

Завыли, словно очнувшись ото сна, собаки.

В общем, не задался день у местных.

Не задался.

Староста приближался к Михе осторожненько, бочком, с явною опаской. И будь его воля, он бы вовсе убрался, куда подальше. Он сгорбился и произнес сиплым голосом:

— Просим господина барона о милости.

Миха, делавший вид, будто дремлет — как будто кто-то в своем уме мог бы дремать рядом с полуразложившимся телом драгра — приоткрыл глаз.

— Какой? — уточнил он на всякий случай. А то кто ж эти местные порядки знает-то.

— Суда, — староста стянул шапку и прижал к груди. — Суда для этого… этого…

— Будет тебе суд, — ответил за Миху Такхвар, что было, наверное, хорошо.

Суд был.

Устроили его за оградой, там, где к частоколу подбиралась река. И от сизой воды тянуло сыростью, плесенью. Там же, на берегу, поставили лавку, на которую бросили шкуры. На лавке барон и уселся.

Рядом с ним устроилась Ица.

Оба старательно не смотрели друг на друга, отчего отчаянно хотелось отвесить по затрещине. Думать надо, прежде чем пасть разевать.

Думать!

И вообще молчание — золото. Особенно там, где каждое слово может быть воспринято высшими силами превратно. А ведь главное, кого винить? Некого.

И потому барон гляделся мрачным. А может, не потому, а по причине выпитого накануне. Или от всего и сразу. В общем, по барону было видно, что жизнь аристократа — тяжела и мучительна.

За спиной его устроился Такхвар. Миха же отошел чуть в сторону, чтобы видеть всех.

Старосту.

Стол.

Покойницу на столе. Омытая, принаряженная, гляделась она до жути живою, и Миха не мог отделаться от чувства, что и эта того гляди встанет. А потому несколько нервно сжимал рукоять добытого клинка. Кривоватый, тяжелый и какой-то грязный с виду, тот был каким-никаким, а оружием.

Староста.

Сыновья старосты. Мрачны и сосредоточены. И на барона взгляды кидают такие, будто бы это он виноват. Женщина, та самая, которую ночью Миха и не разглядел. Молодая. Наверное. Но бледное вытянутое лицо. Серые одежды. И сама она тоже сера, только губы шевелятся, то ли молится, то ли проклинает. Единственным ярким пятном — синяк на скуле.

Деревенские.

Этих много. И стоят в отдалении. Им не столько страшно, сколько любопытно. Для них и суд, и то, что ночью случилось, скорее развлечение. С развлечениями тут туго.

А вот и еще один участник.

Стар.

Идет сам. Руки стянуты за спиной. К шее привязана веревка. За веревку — две оглобли. И обе держат деревенские мужики. Крепко держат. С немалым знанием дела. Этак до них и не дотянешься.

Он и не собирается.

— Милости, — начал староста, когда подвели сына, которого он не удостоил и взгляда. — Господин барон.

— Говори, — голос Джера прозвучал глухо и как-то даже торжественно.

Сообразно моменту.

— Взываю о милости для моей покойной супруги, доброй женщины, что прожила со мною сорок лет. И видят боги, я берег её. А она берегла моих сыновей. И во всем селе не отыщется того, кто скажет, что была она дурною женою или плохой матерью.

Деревенские зашумели, загалдели.

Спектакль.

И все-то тут заранее известно. Но желание поучаствовать сильно.

— А ныне ночью была она убита. И кем? Тем, кому сама жизнь дала! Будь он проклят!

— Будьте вы все прокляты! — взревел Стар, дернувшись было. Но веревки натянулись, и крик перешел в хрип.

— Убьете, — заметил Миха, но кажется, никого это не смутило.

— Тако же обвиняю его, — голос старосты дрогнул, но он с собою справился. — Что, мыслями подлыми обуянный, он вступил в преступный сговор супротив нашего барона и властителя.

Стар зарычал.

— Тем самым презрев волю мою, своих братьев и закон, единый для всех.

Стар сплюнул, но плевок повис на разбитых губах.

Злой.

И жаль его немного. Эту бы злость да в мирных целях.

— Волей его в дом наш пришли враги. И ежели бы не чудо, богами явленное, изничтожили бы они и гостей дорогих, — староста не поленился согнуться до самой земли, верно, показывая, как сильно ему эти гости дороги. — И меня, и сынов моих, его братьев, и всех кто жив был.