Добредаю до ее дома, попутно размышляя о такой ерунде, которую даже пересказывать стыдно — ну чушь и бред! — захожу в подъезд (натуральный клон нашего, отличается только маркой разбросанных окурков) и поднимаюсь на четвертый этаж. О, тут, кстати, чище — как говорится, редкий бомж долетит до середины Днепра…

Звоню в дверь и некоторое время прислушиваюсь к тяжелым шагам. Бух! Бух! Бух! Они становятся все громче и громче, все ближе и ближе (благо, акустика тут хорошая), и вот, наконец, дверь распахивается и на пороге появляется Она. Основная причина, из-за которой я не люблю ходить к Гальке — ее незабвенная мамаша. В высоту она больше, чем я, в ширину, думаю, тоже… больше, чем я в высоту. Волосы вечно сожжены перекисью водорода, губы намазюканы фиолетовой помадой, голубые глаза подведены (чем бы вы думали?) голубым. При этом Галина мама традиционно одевается в грязно-серое, темно-бурое и коричневое, периодически разбавляя ансамбль фиолетовым и малиновым. В данном случае «грязно» — это метафора, потому, что Василиса Петровна (имя-то какое!) ужасная чистюля. Подозреваю, что убираться Галина начала даже раньше, чем читать и писать.

А потом подросла и стала уборщицей. Очевидно, чтобы навыки не пропали.

— Какого «цензура» приперлась? — дружелюбно интересуется Галькина мама. Да-да, именно это у нас называется «дружелюбно». В ее исполнении это еще не худший вариант.

Раньше дражайшая Василиса считала, что на ее Галечку плохо влияет присутствие подруги-уголовницы: якобы я толкаю ее в пучину порока (да ну, у меня бы точно не вышло ее куда-нибудь затолкать — хотя бы из-за несоответствия масс). Не думаю, что пожилая мамаша до сих пор так считает. Сейчас она, чего доброго, уверилась в том, что Галина погибла из-за меня. А я едва ли смогу ее разубедить. Разубеждение агрессивно настроенных родственниц бегемота — как-то не мой конек.

— Давай, говори, зачем притащилась, — заметно, что ей не слишком-то нравится мое общество. И это взаимно.

Смущенно переминаюсь с ноги на ногу — не знаю, что и сказать. «Простите, мне нужно пошарить в личных вещах вашей дочери?». Ну, или так: «Галину убили, теперь я должна сделать обыск». Эх, было бы хорошо, но я надеюсь обойтись без жертв — то есть не стать одной из них. Вытягиваю шею и украдкой разглядываю Василису. Ничего такого тяжелого при ней вроде нет, значит, прибить меня не прибьет. Максимум руками разорвет…

Опускаю глаза и бормочу:

— Нам нужно поговорить, — хотя бы в квартиру попасть, а там сориентируюсь по ситуации.

Василиса припечатывает меня мрачным взглядом припухших глазок (ощущаю укол жалости — видимо, женщина долго плакала) и, посторонившись, бухтит:

— Чего на похороны не пришла? Подруга, называется.

— В больнице лежала.

Прохожу в маленькую, чистую — почти стерильную— прихожую, обхожу огромную тумбу, набитую обувью, и, маневрируя между детскими санками (и зачем они ей, маленьких детей у них нет) и грозно тарахтящим холодильником, пробираюсь в зал. Хоромы у Василисы трехкомнатные, но комнаты очень маленькие, куда меньше моей. Они очень светлые и даже уютные, зато коридор до такой степени забит всяческим барахлом, что я удивляюсь, как Галькина мама ухитряется там пролезать. И вот ведь что странно — весь это хлам громоздится там аккуратными стопками (неужто она их по линейке выравнивает?), все чисто, красиво и смотрится очень пристойно. А у меня и вещей не так много, но все равно — перманентный бардак.

— Можешь не разуваться, все равно полы мыть, — бухтит женщина, аккуратно переступая на удивление маленькими ножками (размер тридцать семь/тридцать восемь, не больше).

Как странно. Раньше, насколько мне помнится, ее ножищи казались довольно внушительными. Может, это оптический обман, например, из-за тех бледно-зеленых шлепок? На самой Василисе, кстати, красуется новый болотно-зеленый халат. Она в нем похожа не то на какой-то маленький холмик, не то на очень большую лягушку. Хм, может, по ночам Галькина мама сбрасывает кожу и превращается в красавицу? А что, интересная мысль, к тому же, имя вполне подходит. Вот было бы здорово, если бы вместо противной тетки здесь оказалась фотомодель! Пусть даже и престарелая.

— Давай быстрей, — торопит Василиса Петровна. Не терпится, видимо, выставить.

Приоткрываю рот, чтобы начать фантазировать… и с ужасом понимаю, что в голове не осталось ни одной дельной мысли! Так, плещется бред какой-то, в него и нормальный-то человек не поверит, тем более агрессивно настроенная (и от этого более подозрительная) пожилая женщина. Хм, может, просто рассказать ей правду? Она же мать, женщина… надеюсь, поймет.

— Василиса Петровна, тут такое дело…

Устав стоять, присаживаюсь на старое кресло — за что удостаиваюсь возмущенного взгляда — и начинаю максимально подробно излагать добытую информацию.

Ну как, подробно — кое-где я, конечно, шифруюсь. Едва ли убитая горем Василиса поверит в то, что ее обожаемая дочурка пыталась промышлять шантажом… да и другие острые темы тоже стараюсь обходить. Не помогает ни грамма — не успеваю дойти до второго трупа (а именно, дворника), как Галькина мама ни с того ни с сего повышает голос и начинает ругаться. ««Цензура» алкашка», «тварь долбаная», «уродка безмозглая» и прочее, прочее, далеко не приличное… ну, блин, а меня-то за что? Неужто я ухитрилась ляпнуть что-то не то? Но что?!

— Что, «цензура», не могла сразу «Скорую» вызвать, поперлась куда-то, подруга еще называется! «Цензура» «цензурская» эгоистка!..

Ага, вот оно что! Похоже, что Василиса уверена — причина смерти ее кровинушки кроется в моей нерасторопности.

— Но я ведь… но я…

Чувствую, что краснею (о, это несложно определить — к щекам приливает кровь и кожа будто горит), но все же не оставляю попыток объяснить пожилой женщине, что тем гадским утром Галина уже была мертва как минимум восемь часов (мне это Хучик потом сказал). Так что нам даже не стоило суетиться — подруге уже нельзя было помочь.