Одна особо крупная капелька медленно стекает по стеклу, увлекая за собой соседние. Сквозь мутную пелену дождя я вижу окно с выбитым стеклом. А пули ведь стекла не выбивают, от них остаются красивые круглые дырки. Тут же рогатка нужна… А, может, окно доломали раньше… или позднее? Это нужно как-нибудь выяснить.

На физика, кстати, я вроде не злюсь. Ну, почти….

Нет, сволочь он редкостная, но градус негодования явно не тот, который должен быть при мысли о человеке, по чьей милости я получила судимость и сделала карьеру на ниве уборки. Уверена, что все это из-за того, что его подстрелили. Непросто действительно ненавидеть человека, который лежит в больнице и, может быть, скоро помрет. Никогда не была особо религиозной, но сейчас, кажется, поняла одну христианскую заповедь. Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую. Не бей супротивника в ответ, не умножай количество зла — Бог сам его накажет. Возможно, лет через двадцать, однако в случае с физиком результат налицо.

Вот тут бы и закончить повествование — а что, патетично и в меру пафосно — но какой там! Федор Иванович поворачивается ко мне — в руках у него что-то вроде блокнота (ума не приложу, откуда он его вытащил, все время же, вроде, сидел на виду) — и негромко, но очень коварно интересуется:

— Чем вы сегодня занимались? Расскажите подробно.

— Ну-у… сначала я дрыхла, почти до обеда, — у Хучика дергается глаз, завидует, видимо. — Встала часов в одиннадцать, посидела с соседкой, у нее кошка рожала, а я помогала, — подумав, уточняю, — соседке. Морально. Сходила в магазин, купила овсянки, потому, что лапшу быстрого приготовления мне теперь есть нельзя, буду кашкой перебиваться. Потом пошла к Галькиной маме, поговорить. Часам к трем дошла, и сидела там, пока за мной не приехали.

— Похоже, что Галина мама вас недолюбливает.

— Ну да…

Опускаю глаза и принимаюсь рассматривать резиновые коврики. «Не любит» — это еще мягко сказано.

— Ну и зачем вы к ней ходили?

— Да так…

— Так вот, Марина, — приторно-ласково улыбается Хучик, — пообещайте мне, что не будете лезть в это дело: ходить, расследовать и вынюхивать. Вы же не Ниро Вульф!

Согласна, на Ниро Вульфа я не тяну, ни в плане мозгов, ни вообще. Да и до Гудвина мне далеко. До патера Брауна, Дональда Лема и пани Хмелевской — тем более.

— Да ладно вам, Федор Иванович! Зачем мне куда-нибудь лезть?

Хучик слегка морщит лоб и окидывает меня подозрительным взглядом. Не верит, вестимо. Рассеянно улыбаюсь в ответ — по Хучику не заметно, а нашего впечатлительного директора от этой улыбки почему-то перекашивает. Но речь не об этом.

Вот Даша Васильева тоже клянется полковнику Дегтяреву, что перестанет совать свой нос в каждое дело. Бывает, что даже по несколько раз.

И сильно ли это ему помогло?

— В него стреляли в упор, — произносит Федор Иванович, поправляя воротник голубой форменной рубашки.

Рубашка очень красивая, сказала бы «под цвет глаз», но, на самом деле, глаза у Хучика гораздо бледнее — какого-то невразумительного блеклого цвета. А рубашка очень даже ничего, я тоже такую хочу. Но мне ничего такого не светит, потому, что в полицию не берут с судимостью.

— Хладнокровно прострелили легкое, — продолжает тем временем Хучик, — забрали телефон и оставили умирать. Данилов лежал во дворе своей дачи и медленно истекал кровью, не имея возможности добраться до помощи.

— Как вы зловеще это сказали, — восхищаюсь я.

Я все также сижу на заднем сиденье ментовской «Нивы» и согреваю руки о фляжку с горячим чаем. Фактически это маленький термос приблизительно на пол-литра, он хорошо держит тепло, так что рукам от него, скорее, прохладно. Ну что ж, по крайней мере, чай вкусный, горячий — но сахара следаки пожалели. В другой раз приду со своим.

— Зловеще! — фыркает мент. — Это могло звучать еще хуже, если бы тело не обнаружили дети с соседней дачи.

— Какие дети? Конец ноября.

— Какие уж есть, — сумрачно поясняет следак. — Сосед отмечал день рожденья и позвал друзей вместе с семьями.

Ага, поняла. Пока взрослые квасили, неугомонные детишки облазили все окрестности и обнаружили недобитого физика. А, может, он сам их обнаружил — услышал их вопли и принялся звать на помощь. Могу представить, как он обрадовался — в это время года дачников очень мало (кому захочется тащиться на дачу, когда на улице так мокро и холодно) так что наш бедный гаденыш вполне мог отбросить копытца и проваляться во дворе до весны. Ну, или до тех пор, пока его не найдут немногочисленные доброжелатели, обеспокоенные отсутствием на рабочем месте. Так что гадкому физику невероятно, несказанно повезло. А, да. От того, что я решила простить его в соответствии с христианский моралью, он не стал менее мерзким.

С одной стороны, хорошо, что этот уродец не сдох — теперь я смогу заглянуть ему в глаза и спросить: «нахрена?!» (а потом и выцарапать их нафиг), а с другой…

Поворачиваюсь к следаку и пытаюсь сформулировать то, что меня беспокоит:

— Федор Иванович, странно все это, — допиваю чай, закрываю фляжку и прикрываю глаза. Аккуратно ощупываю веки, слегка нажимаю на глазные яблоки (твердые, наверно, давление поднялось от стресса), потом, спохватившись, хватаюсь за фляжку. Насколько я помню, крышечку нужно не закрывать, а завинчивать. Уф, черт! Хорошо, чай не разлился.