В воздухе повеяло праздником; на дворе оживленно заговорили, и, вероятно, кое-кому показалось, что родился новый день, приятно непохожий на все прожитые.

– Вот - жулик!
– говорит дьякон, с восхищением разглядывая Тимку.Кешин! Где ты достал такого?

– Сам пришел,- сказал старый бондарь, усмехаясь и поглаживая усы.

А с крыльца раздался сердитый хозяйский вопрос:

– Чего это вы ржете?

Там стоял Хлебников, маленький, толстый, в сером пальто, похожем на арестантский халат. Его рыжеватые брови вздрагивали, как всегда, когда он был не в духе, пальцы рук, сложенных на животе, быстро шевелились.

Тимка разогнулся, взглянул на него овечьими глазами и дерзко запел:

Посмеялся мой подлец

Над клятвами своими!

Он - с одной мне изменил,

Я ему - с троими!

Снова все дружно захохотали, даже огородницы ответили на этот хохот слабеньким, смущенным эхом.

А Хлебников круто повернулся и ушел в сени, громко сказав:

– Урод.

Вскоре стало ясно, что Тимка привлек к себе внимание всех жителей дома Хлебникова,- внимание, за которым чувствовалась даже как будто симпатия к некрасивому певцу.

Вечерами, когда жители, по обыкновению, собирались у ворот посплетничать до ужина и до сна, дьякон просил Тимку:

– Ну-ко, спой чего ни то сурьезное!

– Какое - сурьезное?
– спрашивал Тимка.

– Ну, сам знаешь,- пояснял дьякон.

Хромой, прикрыв глаза, запевал удивительно чистым и высоким голосом:

Два разбойничка вдоль Волги идут,

С камня нА камень попрыгивают...

Это выходило у него очень хорошо, как-то так, что все понимали: разбойники - добрые, веселые ребята!

А навстречу им - молоденький бурлак,

Он идет, горюн, прихрамывает.

Бурлак - замученный такой, лицо тупое, глаза сонные,- без надежд парень.

– Хорошо поет,- говорит актриса Орлова, опуская долу свою седую, лохматую голову.

– Молчи,- советует дьякон, и все слушают безмолвно, неподвижно.

Заходит солнце, в поле, на холмах мусора, лежат красивые отсветы зари, раскаленно сверкают куски жести, стеклА. Висят над полем пурпуровые клочья облаков, вдали синей тучей приникла к земле роща. Тихо.

Хромой стоит, прижавшись спиною к верее ворот, его смешное лицо как-то вытянулось, расправилось, стало приятнее; его глаза прикрыты, он закинул длинные свои руки за шею, выставив локти, выгнув грудь, он поет удивительно легко, точно жаворонок.

Бурлак говорит разбойникам:

В белом свете - ни души у меня,

Только две сестрицы родные,

Одна сестра - моя горькая Нужда,

А другая - Недоля моя!

– Ишь ты,- вздыхает дьякон, а Орлиха снова бормочет:

– Хорошо, очень хорошо!

Тимка не обращает внимания на сочувственный шёпот, он, кажется, готов петь до утра.

Когда он кончил песню, дьякон сказал, почему-то очень сурово:

– Что же ты, дурачина, обручи набиваешь? Тебе надобно в хор поступать...

Тимка позевнул и отозвался:

– Сопьешься там. Певчие пьют завсегда.

– Имей характер! С таким голосом нельзя дурака валять. Учиться надо.

– Так я - учусь,- равнодушно сказал Тимка.- В воскресную школу хожу по праздникам. Там нас барыня учит, Марья Тимофеевна, так у нее голосище куда лучше моего. Я перед ней - котенок!

Он говорил о барыне с оживлением, которое трудно было предполагать в нем, но его никто не слушал, кроме старика Кешина,- старый бондарь, сидя на лавке, разглядывал подмастерья озабоченно и серьезно, точно вещь, которую собирался купить. Вдруг над головою Кешина распахнулось окно, и раздался голос Хлебникова:

– Вы что же, братия, забыли, что теперь идет час всенощной службы, ведь ныне - суббота. Невежи, бесстыжие рожи! Я молиться встал, а у вас тут... а ты, парень, ая-яй! Не зря тебя господь наказал, болвана...

Окно с треском захлопнулось, все молчали.

– Хозяин?
– спросил Тимка.

– Хозяин,- сказал дьякон, а Орлиха прибавила, искривив суровое свое лицо:

– Богомолец наш.

– Пойду спать,- объявил Тимка и спокойно, не спеша, ушел во двор.

– Талант,- тихонько сказала Орлиха вслед ему и шумно вздохнула.

Вокруг - очень грустно; поле, засоренное разным хламом, вонючий овраг, вдали - черная роща и нефтяные цистерны, всюду протянулись бесконечные заборы. Кое-где сиротливо торчат ветлы и березы.