– Стой - новопреставленного? Ново... Он выбежал в сени, на что-то наткнулся там, загремел и дико зарычал:

– У-у...

Потом в двери явилось его туловище,- он, сидя на полу, протягивал руку куда-то в сторону, пытался выговорить какое-то слово и - не мог, дико выкатывая обезумевшие глаза.

Я, испуганный, выглянул за дверь,- в темном углу сеней, около кадки с водою, стоял Кешин, склонив голову на левое плечо, и, высунув язык, дразнился. Его китайские усы опускались неровно, один торчал выше другого, и черное лицо его иронически улыбалось. Несколько секунд я присматривался к нему, догадываясь, что он повесился, но не желая убедиться в этом. Потом меня вышибло из сеней, точно пробку из бутылки, за мною вылез дьякон, сел на ступенях крыльца и жалобно забормотал:

– Вот,- а я на Хлебникова подумал... ах, господи!

По двору бегали бабы, на огороде кто-то выл.

– Скорей!

Шел Хлебников, держа в руке грязную галошу, и пророчески, громко говорил:

– Живущие беззаконно так же и умрут!

– Да будет тебе, Иван Лукич!
– заорал дьякон.- Кешин-то повесился...

Какая-то баба охнула, и стало тихо. Хлебников остановился среди двора, уронил галошу, потом подошел к дьякону и строго сказал:

– А ты, зверь, меня оклеветал вслух, при всех! Меня!

Не заглянув в сени, он сел на крыльцо рядом с дьяконом, успокоительно говоря:

– Сейчас полиция придет!

Но, высморкавшись, добавил с грустью и благочестиво:

– О господи, векую оставил нас еси?

Потом спросил, косясь в темную дыру сеней:

– На поясе удавился, на шелковом?

Дьякон пробормотал:

– Отстань Христа ради...