По небесной, золотой дороге,

Со звезды на звездочку ступая.

Провожали господа Исуса

Николай, епископ Мирликийский,

Да Фома-апостол - только двое.

Слушать его было трудно, голос гудел глухо, церковно, мял и растягивал слова, делая их невнятными. Лютов, прижав локти к бокам, дирижировал обеими руками, как бы укачивая ребенка, а иногда точно сбрасывая с них что-то.

Думает господь большие думы,

Смотрит вниз - внизу земля вертится,

Кубарем вертится черный шарик,

Чорт его железной цепью хлещет.

– А?
– спросил Лютов, подмигнув Климу; лицо его вздрогнуло круглой судорогой.

– Не мешай, - сказал Макаров.

Клим все еще улыбался, уверенно ожидая смешного, а дьякон, выкатив глаза, глядя в стену, на темную гравюру в золотой раме, гудел:

– Был я там, - сказал Христос печально,

А Фома-апостол усмехнулся

И напомнил: - Чай, мы все оттуда.

Поглядел Христос во тьму земную

И спросил Угодника Николу:

– Кто это лежит там, у дороги,

Пьяный, что ли, сонный аль убитый?

– Нет, - ответил Николай Угодник

Это просто Васька Калужанин

О хорошей жизни замечтался.

Закрыв глаза, Лютов мотал встрепанной головой и беззвучно смеялся. Макаров налил две рюмки водки, одну выпил сам, другую подал Климу.

Тут Христос, мечтателям мирволя,

Опустился голубем на землю.

Встал пред Васькой, спрашивает Ваську:

– Я - Христос, узнал меня, Василий?

Васька перед богом - на колени,

Умилился духом, чуть не плачет.

– Господи!
– бормочет, - вот так штука!

Мы тебя сегодня и не ждали!

Что ж ты не сказался мне заранс?

Я бы сбил народ тебе навстречу,

Мы бы тебя встретили со звоном

Всем бы нашим, Жиздринским уездом!

Усмехнулся Иисус в бородку,

Говорит он мужику любовно:

– Я ведь на короткий срок явился,

Чтоб узнать: чего ты, Вася, хочешь?

Лютов протянул левую руку Самгину и, дирижируя правой, шепнул со свистом:

– Слушайте!

Васька Калужанин рот разинул,

Обомлел от радости Василий

– И потом, слюну глотая, шепчет:

– Дай же ты мне, господи, целковый,

Знаешь, неразменный этот рублик,

Как его ни трать, а - не истратишь,

Как ты ни меняй - не разменяешь!

– Гениально!
– крикнул Лютов и встряхнул руками, как бы сбрасывая что-то под ноги дьякону, а тот, горестно изогнув брови, шевеля тройной бородой, говорил:

– Денег у меня с собою - нету.

Деньги у Фомы, у казначея,

Он теперь Иуду замещает...

Лютов уже не мог слушать. Подпрыгивая, извиваясь, потеряв туфли, он шлепал голыми подошвами и кричал:

– Каково? А? Ка-ко-во?

Подняв лицо и сжатые кулаки к потолку, он пропел гнусавым голосом старенького дьячка:

– Неразменный рублик - подай, господи! Нет, - Фома-то, а? Скептик Фома на месте Иуды, а?

– Прекрати судороги, Володька, - грубо и громко сказал Макаров, наливая водку.
– Довольно неистовства, - прибавил он сердито.

Лютов оторвался от дьякона, которого обнимал, наскочил на Макарова и обнял его:

– Ты все о моем достоинстве заботишься? Не надо, Костя! Я - знаю, не надо. Какому дьяволу нужно мое достоинство, куда его? И - "не заграждай уста вола мо-лотяща", Костя!

Самгин был удивлен и растерялся. Он видел, что красивое лицо Макарова угрюмо, зубы крепко стиснуты, глаза влажны.

– Ты, кажется, плачешь?
– спросил он, нерешительно улыбаясь.

– А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, - резко говорил Макаров.
– То есть - смешно, да... Пей! Вопрошатель. Чорт знает что... Мы, русские, кажется, можем только водку пить, и безумными словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще...

Он отчаянно махнул рукой.

Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней осени, она, не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные слова. Он и говорил, стоя с рюмкой в руках против дьякона, который, согнувшись, смотрел пол ноги ему.

– Очень оригинально это у вас. И - неожиданно. Признаюсь, я ждал комического...

Дьякон выпрямился, осветил побуревшее лицо свое улыбкой почти бесцветных глаз.