– Комическое - тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя - неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу людей, а ни одних похорон без комического случая - не помню. Вернее будет сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!

Изломанно свалившись на диван, Лютов кричал, просил:

– Оставь, Костя! Право бунта, Костя...

– Бабий бунт. Истерика. Иди, облей голову холодной водой.

Макаров легко поднял друга на ноги и увел его, а дьякон, на вопрос Клима: что же сделал Васька Калужанин с неразменным -рублем?
– задумчиво рассказал:

– Вернулся Христос на небо, выпросил у Фомы целковый и бросил его Ваське. Запил Василий, загулял, конечно, как же иначе-то?

Пьет да ест Васяга, девок портит,

Молодым парням - гармоньи дарит,

Стариков - за бороды таскает,

Сам орет на всю калуцку землю:

– Мне - плевать на вас, земные люди.

Я хочу - грешу, хочу - спасаюсь!

Все равно: мне двери в рай открыты,

Мне Христос приятель закадышный!

– А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на небо и говорит Христу: "Ты, Христос, неправильно сделал, я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а ты его лентяю подарил, гуляке, - нехорошо это!"

Вошел Лютов с мокрой, гладко причесанной головой, в брюках и рубахе-косоворотке.

– Конец, конец скажи!
– закричал он. Дьякон усмехнулся:

– Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал:

– Ты, Христос, на нас не обижайся,

Мы тебя, Исус, не забываем,

Мы тебя и ненавидя - любим,

Мы тебе и ненавистью служим.

Глубоко, шумно вздохнув, дьякон сказал:

– Вот и конец.

– Никто не может понять этого!
– закричал Лютов.
– Никто! Вся эта европейская мордва никогда не поймет русского дьякона Егора Ипатьевского, который отдан под суд за кощунство и богохульство из любви h богу! Не может!

– Это - правда, бога я очень люблю, - сказал дьякон просто и уверенно.
– Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не за что.

– Стой! А если его - нет?

– Утверждающие сие - ошибаются. Вмешался Макаров.

– Бога - нет, отец дьякон, - сказал он тоже очень уверенно.
– Нет, потому что - глупо все!

Лютов взвизгивал, стравливая спорщиков, и говорил Самгину:

– Знаете, за что он под суд попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: "Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, - зачем? Ведь, с тобой живя, я бы немало ангелами заселила!" Каково?

Клим слушал и его возбужденный, сверлящий голос и глуховатый бас дьякона;

– Конечно, это громогласной медью трубит, когда маленький человечек Вселенную именует глупостью, ну, а все-таки это смешно.

– Женщина создана глупо...

– На этом я - согласен с вами. Вообще - плоть будто бы на противоречиях зиждется, но, может быть, это потому, что пути слияния ее с духом еще неведомы нам...

– Вы, церковники, издеваетесь над женщиной... Лютов толкал Клима, покрикивая с восторгом:

– Кто посмеет говорить о боге так, как мы? Клим Самгин никогда не думал серьезно о бытии бога, у него не было этой потребности. А сейчас он чувствовал себя приятно охмелевшим, хотел музыки, пляски, веселья.

– Поехать бы куда-нибудь, - предложил он. Лютов повалился на диван, подобрал ноги под себя и спросил, усмехаясь:

– К девчонкам? Но ведь вы, кажется, жених? А?

– Я? Нет, - сказал Самгин и неожиданно для себя добавил: - Та же история, что у вас...

Он тотчас поверил, что это так и есть, в нем что-то разорвалось, наполнив его дымом едкой печали. Он зарыдал. Лютов обнял его, начал тихонько говорить утешительное, ласково произнося имя Лидии; комната качалась, точно лодка, на стене ее светился серебристо, как зимняя луна, и ползал по дуге, как маятник, циферблат часов Мозера.