– Это - не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это, знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме как по морде ничего не заслуживает. И, знаете, хорошо, что суд в такие штуки не вникает, а то бы - как судить? Игра, господи боже мой, и такая в этом скука, что заплакать можно...

Он и заплакал. Его выпученные глаза омылились слезами, Самгину показалось, что слезы желтоватые и как пена. Покусав губы, чтоб сдержать дрожь их, Митрофанов усмехнулся.

– Невозможно понять поступки. Ермаков, коннозаводчик и в своем деле знаменитость, начал, от избытка средств, двухэтажный приют для старушек созидать, зданье с домовой церковью и прочее. Вдруг - обрушились леса, покалечило людей нескольких. Случай - понятный. Но Ермаков, после того, церковь строить запретил, а, достроив дом, отдал его, на смех людям, под неприличное заведение, под мэзон пюблик8, как говорят французы из деликатности. Я вам таких примеров десятки расскажу. А - к чему примеряются, люди? Не понимаю" И дали даешь думать, что уж нет человека без фокуса, от каждого ждешь, что вот-вот и - встанет е" вверх ногами.

– ----------8 публичный дом (франц.).

Тяжко вздохнув, Митрофанов встал, спросил:

– Думаете - просто все? Служат люди в разных должностях, кушают, посещают трактиры, цирк, театр и - только? Нет, Варвара. Кирилловна, это одна оболочка, скорлупа, а внутри - скука! Обыкновенность жизни эхо фальшь и - до времени, а наступит разоблачающая минута,, и - пошел человеквняв головою.

Он отвесил неуклюжий поклон.

– Извините, пожалуйста, что расстроился. Живешь, знаете, и... неудобно. Беспокойно. Простите.

Стряхивая рукою крошки хлеба с пиджака, он ушел.

– За-амечательно" - изумленно протянула Варвара, закрыв глаза, качая головою.
– Как это... замечательно! Разоблачающая минута, а? Что ты скажешь?

– Да, интересно, - сказал Самгин, разбираясь в "системе фраз" агента полиции.

– Нет, он мало похож на человека здравого смысла, каким ты его считал, - говорила Варвара.

– Кажется, это - так, - пробормотал Самгин и пошел к себе.

– Не понимаю, чем он тебя разочаровал, - настойчиво допрашивала жена, идя за ним.
– Ты зайдешь к Гогиным сообщить об аресте Любаши?

– Разумеется.

Он сел к столу, развернул пред собою толстую папку с надписью "Дело" и тотчас же, как только исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу слов.

"Самозванство. Игра в жизнь..."

Ему казалось, что за этими словами спрятаны уже знакомые ему тревожные мысли. Митрофанов чем-то испуган, это - ясно; он вел себя, как человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.

"Честный парень, потому и виноват", - заключил Самгин и с досадой почувствовал, что заключение это как бы подсказано ему со стороны, неприятно, чуждо.

Мешала думать Варвара, командуя в столовой.

– Пейте кофе.

– Спасибо, - ответил Кумов. "В капоте, не причесана, ноги голые", вспомнил Самгин о жене, а она допрашивала:

– Что же он говорил?

Мягким голосом и, должно быть, как всегда, с улыбкой снисхождения к заблудившимся людям Кумов рассказывал:

– Упрекал писателей-реалистов в духовной малограмотности; это очень справедливо, но уже не новость, да ведь они и сами понимают, что реализм отжил.

– Вы думаете?

– Да, это - закон: когда жизнь становится особенно трагической литература отходит к идеализму, являются романтики, как было в конце XVIII века...

– Гм... Так ли?
– спросила Варвара.

"Взвешивает, каким товаром выгоднее торговать", - сообразил Самгин, встал и шумно притворил дверь кабинета, чтоб не слышать раздражающий голос письмоводителя и деловитые вопросы жены.

Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами в кармане.

– Ага, это - вы? А у нас...

– Обыск?
– тихо спросил Самгин.

– Ну, разве теперь время для обыска...

– Ночью арестована Любаша, - сообщил Самгин, не раздеваясь, решив тотчас же уйти. Гогин ослепленно мигнул и щелкнул языком.

– С-скверно. Сестра - тоже. В Полтаве. Эх... Ну, идемте!

Он вытянул шею к двери в зал, откуда глухо доносился хриплый голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было уйти. В зале рычал и кашлял Дьякон; сидя у стола, он сложил руки свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал в словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.

– Подобно исходу из плена египетского, - крикнул он как раз в те секунды, когда Самгин входил в дверь.
– А Моисея - нет! И некому указать пути в землю обетованную.

Самгин тотчас подметил что-то новое и жуткое в этом, издавна неприятном ему человеке. Дьякон уродливо расплющился, стал плоским; сидел он прямо, одеревенело. Совершенно седая борода его висела клочьями, точно у нищего, который нарочитой неприглядностью хочет возбудить жалость. И облысел он неприглядно: со лба до затылка волосы выпали, обнажив серую кожу, но кое-где на ней остались коротенькие клочья, а над ушами торчали, как рога, два длинных клочка. Кожа лица сморщилась, лицо стало длинным, как у Василия Блаженного с дешевой иконы "богомаза".