Усмехнувшись, Иноков прикрыл глаза, точно задремал. "Это он врет", подумал Самгин, а Иноков, не открывая глаз, заговорил:

– Да - вот что: на Каме, на пароходе - сестра милосердия, знакомое лицо, а - кто? Не могу вспомнить. Вдруг она эдак поежилась, закуталась пледом - Лидия Тимофеевна. Оказалось, везет мужа в Тверь - хоронить.

– Убит?

– Тиф. Или - воспаление легких, не помню. Замечательно рассказывала она, как солдаты станцию громили, так рассказывала, будто станция-то - ее усадьба...

Иноков поджал ноги, собрался весь в комок и, поблескивая глазами, оживленно, с явным удовольствием, заговорил:

– Я тоже видел это, около Томска. Это, Самгин, - замечательно! Как ураган: с громом, с дымом, с воем влетел на станцию поезд, и все вагоны сразу стошнило солдатами. Солдаты - в судорогах, как отравленные, и сразу: зарычала, застонала матерщина, задребезжали стекла, все затрещало, заскрипело, - совершенно как в неприятельскую страну ворвались!

Жадно затянувшись дымом, он продолжал с увлечением.

– Меньше часа они воевали и так же - с треском, доем - исчезли, оставив вокзал изуродованным, как еврейский дом после погрома. Один бородач - красавец!
– воткнул на штык фуражку начальника станции и встал на задней площадке вагона эдаким монументом! Великолепная фигура! Свирепо настроена солдатня. В таком настроении - Петербург разгромить можно. Вот бы Девятого-то января пустить туда эдаких, - закончил он и снова распустился в кресле, обмяк, улыбаясь.

Исподлобья глядя на его монашеское лицо, Самгин хотел спросить: "Зачем это нужно, чтоб Петербург был разгромлён?" Но, помолчав, сухо спросил:

– А зачем вы ездили в Сибирь?

– Да так... посмотреть, - устало ответил Иноков и, позевнув, продолжал: - Вот и сюда приехал вчера, тоже не знаю зачем. Все здесь известно мне, никого у меня нет.

– Встретил на улице Томилина. Растолстел он, надутый такой, глаза жирком заплыли. Позвал меня к себе, чай пить. Сожительница его умерла, теперь он домохозяин, живет с какой-то дылдой в пенснэ и перекувырнулся к богу. Забавнейшая штука! "Все, говорит, я исследовал и, кроме бога, утверждаемого именно православной церковью, ничего неоспоримого - нет!" "А - как же третий инстинкт, инстинкт познания?" Оказывается, он-то и ведет к богу, это есть инстинкт богоискательства. Поругался я с ним. Слушайте-ко, Самгин, - можно выспаться у вас?

Не очень охотно Клим отвел его в столовую, пустую и темную, окна ее были закрыты ставнями. Там, сидя на диване и снимая сапог. Иноков спросил:

– Вы верите в заговоры? В бабьи заговоры на кровь, на любовную сухоту?

– Разумеется, не верю, - сердито ответил Самгин.

– А я - верю. Сам видел, как старухи кровь заговаривают. И, по-моему, философия - заговор на совесть, на успокоение встревоженной Совести. Нет?

– Спите, - пробормотал Самгин, уходя и думая:

"Надо скорей кончить здесь все и - в Москву!"

Утром Иноков исчез, оставив на полу столовой множество окурков. В этот день дома города как будто стиснулись, выдавив на улицы всех жителей. Торжественно звонил соборный колокол, трещали пролетки извозчиков, люди шагали быстро, говорили крикливо и необычно перепутались: рядом с горожанами, одетыми празднично, шла растрепанная мастеровщина, всюду сновали оборванные ребятишки, стремясь как на пожар или на парад. День, как все дни этой недели, был мохнатый и бесхарактерный, не то - извинялся, что недостаточно ясен, не то - грозил дождем. Мелко изорванные, сизые и серые облака придавали небу вид рубища или паруса, испещренного заплатами.

К собору, где служили молебен, Самгин не пошел, а остановился в городском саду и оттуда посмотрел на площадь; она была точно огромное блюдо, наполненное салатом из овощей, зонтики и платья женщин очень напоминали куски свеклы, моркови, огурцов. Сад был тоже набит людями, образовав тесные группы, они тревожно ворчали; на одной скамье стоял длинный, лысый чиновник и кричал:

– Господа! Мне - ничего не надо, никаких переворотов жизни, но, господа, ура вашей радости, восхищению вашему, огням души - ур-ра!

Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел "огней души" в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил - надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его ура поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил:

– Ишь, как размахался!

– Возмущается, - сказал кто-то.