"Необходимо, чтоб все это кончилось так или иначе, но - скорей, скорей!"

На другой день его настроение окрепло; не могло не окрепнуть, потому что выступление "союзников" возмутило всех благомыслящих людей города. Стало известно, что вчера убито пять человек, и в их числе - гимназист, племянник тюремного инспектора Топоркова, одиннадцать человек тяжко изувечены, лежат в больницах, Корнев - двенадцатый, при смерти, а человек двадцать раненых спрятано по домам. В редакции "Нашего края" выбиты стекла, в типографии поломаны машины, расхищен шрифт. Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что "союзники" собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, - улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих. Около полуночи, сквозь тишину, но как-то не нарушая ее, подъехал к воротам извозчик. Самгин был уверен, что это возвратилась Спивак, и не обратил внимания на шум. Однако минут через пять в дверь к нему постучал заспанный дворник и сказали

– Больного привезли.

– Так - не ко мне же, а к доктору?

– К вам, - неумолимо сказал дворник, человек мрачный и не похожий на крестьянина. Самгин вышел в переднюю, там стоял, прислонясь к стене, кто-то в белой чалме на голове, в бесформенном костюме.

– Простите, Самгин, я - к вам. В больницу - не приняли.

Говорил он медленно, тяжко всхрапывая, и Самгин не сразу узнал в нем Инокова. Приказав дворнику позвать доктора, он повел Инокова в столовую.

– Вы ранены?

– Да. Избит. И ранен, - ответил Иноков, опускаясь на диван.

Пришел доктор в ночной рубахе, в туфлях на босую ногу, снял полотенца с головы Инокова, пощупал пульс, послушал сердце и ворчливо сказал Самгину:

– Н-да... обморок, гм? Позовите Елизавету. И - горничную! Горячей воды. Скорей!

Через час Самгин знал, что у Инокова прострелена рука, кости черепа целы, но в двух местах разорваны черепные покровы.

– И, должно быть, сломаны ребра...
– сказал Любомудров, глядя в потолок.

Он ловко обрил волосы на черепе и бороду Инокова, обнажилось неузнаваемо распухшее лицо без глаз, только правый, выглядывая из синеватой щели, блестел лихорадочно и жутко. Лежал Иноков вытянувшись, точно умерший, хрипел и всхлипывающим голосом произносил непонятные слова; вторя его бреду, шаркал ветер о стены дома, ставни окон.

За столом, пред лампой, сидела Спивак в ночном капоте, редактируя написанный Климом листок "Чего хотят союзники?" Широкие рукава капота мешали ей, она забрасывала их на плечи, говоря вполголоса:

– Вы тут такие ужасы развели, как будто наша цель напугать и обывателей и рабочих...

"Надо уехать в Москву", - думал Самгин, вспоминая свой разговор с Фионой Трусовой, которая покупала этот проклятый дом под общежитие бедных гимназисток. Сильно ожиревшая, с лицом и шеей, налитыми любимым ею бургонским вином, она полупрезрительно и цинично говорила:

– А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке - камни, в почках песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так я у них noxnonoiiy за тебя, ей-ей! X?

Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет всё на девушек трачу, скольких в люди вывела, а ты - что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?

Говоря, она играла браслетом, сняв его с руки, и в красных пальцах ее золото казалось мягким.

– Странно вы написали, - повторила Спивак, беспощадно действуя карандашом.
– Точно эсер... сентиментально.

Самгин молчал, наблюдая за нею, за Сашей, бесшумно вытиравшей лужи окровавленной воды на полу, у дивана, где Иноков хрипел и булькал, захлебываясь бредовыми словами. Самгин думал о Трусовой, о Спивак, Варваре, о Никоновой, вообще - о женщинах.

"Странные существа. Макаров, вероятно, прав. Темные души..."

Спивак поразила его тотчас же, как только вошла. Избитый Иноков нисколько не взволновал ее, она отнеслась к нему, точно к незнакомому. А кончив помогать доктору, селя к столу править листок и сказала спокойно, хотя - со вздохом:

– Вам, пожалуй, придется, писать еще "Чего хотел убитый большевик?" Корнев-то не выживет.

– Едва ли выживет, - проворчал доктор. "Да, темная душа", - повторил Самгин, глядя на голую почти до плеча руку женщины. Неутомимая в работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и в этой ее зависти Самгин видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим облаком дыма:

– На угрозы губернатора разгонять "всяческие сборища применением оружия" - стиль у них!
– кое-где уже расклеены литографированные стишки:

Если будет хуже - я

Подтяну вас туже,

Применю оружие

Даже против мужа,

Даже против Трешера,

Мужа Эвелины

и прочее в таком же пошленьком духе. А "Наш край" решено прикрыть...

– Все это - ненадолго, ненадолго, - сказал доктор, разгоняя дым рукой.
– Ну-ко, давай, поставим компресс. Боюсь, как левый глаз у него? Вы, Самгин, идите спать, а часа через два-три смените ее...