– Что же это вы... ходите? Нельзя! А я вас ищу, испугался! Обомлели?

Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, - казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя:

"Танцор, плясун из трактира".

Было неприятно, что этот молчаливый, тихий человек говорит так много.

– Все сомлели во трудах радости о духе. Радение-то ведь радость...

– Я пойду, - сказал Самгин, вставая; подхватив его под руку, Захарий повел его в глубину сада, тихонько говоря:

– Да, уж идите! Лошадь нельзя, лошадь - для нее. Подвел к пролому в заборе и, махнув длинной рукой, сказал:

– Налево мимо огородов, до часовни, а уж там увидите. Самгин пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него нет палки, трости. Его пошатывало, все еще кружилась голова, мучила горькая сухость во рту и резкая боль в глазах.

Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.

"Ярмарка там", - напомнил себе Самгин, устало шагая, глядя на свою тень, - она скользила, дергалась по разбитой мягкой дороге, как бы стремясь зарыться в пыль, и легко превращалась в серую фигурку человека, подавленного изумлением и жалкого. Самгин чувствовал себя все хуже. Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, - во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но - не только им. Сегодня он тоже испуган, но - чем? Это было непонятно.

Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так "обирают" себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, - от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, - шагает, сунув руки в карманы, Наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, - в очках.

Он снял очки, сунул их в карман и, вынув часы, глядя на циферблат, сообразил:

"Это... этот кошмар продолжался более двух часов".

Механическая привычка думать и смутное желание опорочить, затушевать все, что он видел, подсказывали ему:

"Это можно понять как символическое искание смысла жизни. Суета сует. Метафизика дикарей. Возможно, что и просто - скука сытых людей".

Вспомнилась бешеная старушка с ее странными словами.

"Вероятно - старая дева, такая же полуумная, как этот идиот, Вася".

Но он знал, что заставляет себя думать об этих людях, для того чтоб не думать о Марине. Ее участие в этом безумии - совершенно непонятно.

Если б оно не завершилось нелепым купаньем в чане, если б она идольски неподвижно просидела два часа дикой пляски этих идиотов - было бы лучше. Да, было бы понятнее. Наверное - понятнее.

Он шагал уже по людной улице, навстречу двигались нарядные люди, покрикивали пьяные, ехали извозчики, наполняя воздух шумом и треском. Все это немножко отрезвляло.

Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, - на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это - бесспорно. Умная и властная.

В этой тревоге он прожил несколько дней, чувствуя, что тупеет, подчиняется меланхолии и - боится встречи с Мариной. Она не являлась к нему и не звала его, - сам он идти к ней не решался. Он плохо спал, утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких воспоминаний, к бессвязной смене однообразных мыслей и чувств.

У него неожиданно возник - точно подкрался откуда-то из темного уголка мозга - вопрос: чего хотела Марина, крикнув ему: "Ох, да иди, что ли!" Хотела она, чтобы он ушел, или - чтоб остался с нею? Прямого ответа на этот вопрос он не искал, понимая, что, если Марина захочет, - она заставит быть ее любовником. Завтра же заставит. И тут он снова унизительно видел себя рядом с нею пред зеркалом.

Прошло более недели, раньше чем Захарий позвонил ему по телефону, приглашая в магазин. Самгин одел новый фланелевый костюм и пошел к Марине с тем сосредоточенным настроением, с каким направлялся в суд на сложно запутанный процесс. В магазине ему конфузливо и дружески улыбнулся Захарий, вызвав неприятное подозрение: