"Совершенный идол", - снова подумал он, досадуя, что не может обнаружить отношения Марины ко всему, что происходит здесь.

– Вскоре после венца он и начал уговаривать меня:

"Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь, а жизни нашей польза будет", - рассказывала Таисья, не жалуясь, но как бы издеваясь.
– А они - оба приставали - и хозяин и зять его. Ну, что же?
– крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи глаза ее вспыхнули яростью.
– С хозяином я валялась по мужеву приказу, а с зятем его - в отместку мужу...

– Эге-е!
– насмешливо раздалось из сумрака, люди заворчали, зашевелились. Лидия привстала, взмахнув рукою с ключом, чернобородый Захарий пошел на голос и зашипел; тут Самгину показалось, что Марина улыбается. Но осторожный шумок потонул в быстром потоке крикливой и уже почти истерической речи Таисьи.

– С ним, с зятем, и застигла меня жена его, хозяинова дочь, в саду, в беседке. Сами же, дьяволы, лишили меня стыда и сами уговорились наказать стыдом.

Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по полу, глаза ее фосфорически блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не в силах сказать слова, дергала головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила удары в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим голосом, со свистом, точно сквозь зубы:

– В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое - муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то - вы подумайте!
– ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, - вот ведь что!

Близко от Самгина кто-то сказал вполголоса:

– Ой, бесстыдница...

Самгин видел, что пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно все уснули, и не хотелось смотреть ни на кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.

– Сначала-то я молча плакала, не хотелось мне злодеев радовать, а как начала вся эта мошка по лицу, по глазам ползать... глаза-то жалко стало, ослепят меня, думаю, навеки ослепят! Тогда - закричала я истошным голосом, на всех людей, на господа бога и ангелов хранителей, - кричу, а меня кусают, внутренности жгут - щекотят, слезы мои пьют... слезы пьют. Не от боли кричала, не от стыда, - какой стыд перед ними? Хохочут они. От обиды кричу: как можно человека мучить? Загнали сами же куда нельзя и мучают... Так закричала, что не знаю, как и жива осталась. Ну, тут и муженек мой закричал, отвязывать меня бросился, пьяный. А я - как в облаке огненном...

Таисья пошатнулась, чернобородый во-время поддержал ее, посадил на стул. Она вытерла рот косою своей и, шумно, глубоко вздохнув, отмахнулась рукою от чернобородого.

– Избили они его, - сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась.
– Под утро он говорит мне: "Прости, сволочи они, а не простишь - на той же березе повешусь".
– "Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу". Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом застудился зимою...

И, облегченно вздохнув, она сказала громко, твердо:

– Издох.

Люди не шевелились, молчали. Тишина продолжалась, вероятно, несколько секунд, становясь с каждой секундой как будто тяжелее, плотней.

Потом вскочил брат Василий и, размахивая руками, затрещал:

– Слышали, братья-сестры? Она - не каялась, она - поучала! Все мы тут опалены черным огнем плоти, дыханием дьявола, все намучены...

Встала Лидия и, постучав ключом, сердито нахмуря брови, резким голосом сказала:

– Подождите, брат Василий! Сестры и братья, - несчастная женщина эта случайно среди нас, брат Василий не предупредил, о чем она будет говорить...

Таисья тоже встала, но пошатнулась, снова опустилась на стул, а с него мягко свалилась на пол. Два-три голоса негромко ахнули, многие "взыскующие града" привстали со стульев, Захарий согнулся прямым углом, легко, как подушку, взял Таисью на руки, понес к двери; его встретил возглас:

– Хватила баба горячего до слез, - и тотчас же угрюмо откликнулся кто-то:

– А - не балуй, не покорствуй бесам!

К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова:

– В аграрных беспорядках сектантство почти не принимает участия.

– Этого я не знаю, - сказала Марина.
– Курить хотите? Теперь - можно, я думаю. Знакомы?