– Последняя новость: полное расстройство транспорта! Полнейшее, прибавил он и взмахом руки начертил в воздухе крест.
– Четверть всех локомотивов требует капитального ремонта, сорок процентов постоянно нуждаются в мелком.

Расправляя смятые в комок перчатки, жена смотрела на него, сдвинув брови, лоб ее разрезала глубокая морщина, и все лицо так изменилось, что Самгин подумал: ей, наверное, под тридцать.

– Там кто шумит?
– приятельски спросил ее Дронов, она ответила:

– Писатели и еще один.
– Она обратилась к мужу: - Этот, большевик...

– Ага! Ну-с ним ничего не выйдет. И вообще- ничего не будет! Типограф и бумажник сбесились, ставят такие смертные условия, что проще сразу отдать им все мои деньги, не ожидая, когда они вытянут их по сотне рублей. Нет, я, кажется, уеду в Японию.

– Поезжай, - одобрительно сказал Дронов.
– Дай мне денег, я налажу издательство, а ты - удались и сибаритствуй. Налажу дело, приведу отечество в порядок - телеграфирую: возвращайся, все готово для сладкой жизни, чорт тебя дери!

– Шут, - сказал Шемякин, усмехаясь.
– Итак, Клим Иванович, беседа о договорах с типографией и бумагой - откладывается...

– Пойдемте чай пить, - предложила жена. Самгин "отказался, не желая встречи с Кутузовым, вышел на улицу, в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому барину, он шагал быстро, пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя людей.

– От кого бежишь?
– спросил Дронов, равняясь с ним, и, сняв котиковую шапку с головы своей, вытер ею лицо себе.
– Зайдем в ресторан, выпьем чего-нибудь, поговорить надо!
– требовательно предложил он и, не ожидая согласия, заговорил:

– В Японию собирается. Уедет и увезет большие деньги, бык! Стратонов наковырял денег и - на Алтай, будто бы лечиться, вероятно - тоже в Японию. Некоторые - в Швецию едут.

– Ты все о деньгах, - сердито заметил Самгин.

– Да, да, я все о них! Приятно звучат: донь-динь-дон-бо-омм - по башке. Кажется, опоздал я, - теряют силу деньги, если они не золото... Видел брата?

– Какого брата?

– Дмитрия? Не видел? Идем сюда...

Вошли в ресторан, сели за стол в уголке, Самгин терпеливо молчал, ожидая рассказа, соображая: сколько лет не видел он брата, каким увидит его? Дронов не торопясь выбрал вино, заказал сыру, потом спросил:

– Хочешь глинтвейна? Здесь его знаменито делают. Самгин, закуривая папиросу, кивнул головой, спросил, не вытерпев:

– Где ты видел Дмитрия?

– Ночевал у меня, Тося прислала. Сильно постарел, очень! Вы - не переписывались?

– Нет. Что он делает? Дронов усмехнулся.

– Не знаю, не спрашивал. В девятом году был арестован в Томске, выслан на три года, за попытку бежать дали еще два и - в Березов.

– Пробовал бежать?
– спросил Самгин, попытка к бегству не совпадала с его представлением о брате.

– Ты - что: не веришь? Самгин промолчал.

– Спросил твой адрес, я - дал.

– Естественно.

– А Тося действует в Ярославле, - задумчиво произнес Дронов.

– С большевиками?

– Повидимому - да.

Беседа не разгоралась. Самгин не находил вопросов, чувствуя себя подавленным иронической непрерывностью встреч с прошлым.

"Дмитрий... Бесцветный, бездарный... Зачем? Брат. Мать".

Подумалось о том, как совершенно одинок человек: с возрастом даже родовые связи истлевают, теряют силу.

Дронов молча пил вино, иногда кривил губы, прищуривал глаза, усмехаясь, спрашивал вполголоса:

– Слышишь? Да, Самгин слышал:

– Я утверждаю: искусство только тогда выполнит свое провиденциальное назначение, когда оно начнет говорить языком непонятным, который будет способен вызывать такой же священный трепет пред тайной - какой вызывается у нас церковнославянским языком богослужений, у католиков - латинским.

Это говорил высоким, но тусклым голосом щегольски одетый человек небольшого роста, черные волосы его зачесаны на затылок, обнажая угловатый высокий лоб, темные глаза в глубоких глазницах, желтоватую кожу щек, тонкогубый рот с черненькими полосками сбритых усов и острый подбородок. Говорил он стоя, держась руками за спинку стула, раскачивая его и сам качаясь. Его слушали, сидя за двумя сдвинутыми столами, три девицы, два студента, юнкер, и широкоплечий атлет в форме ученика морского училища, и толстый, светловолосый юноша с румяным лицом и счастливой улыбкой в серых глазах. Слушали нервно, несогласно, прерывая его речь криками одобрения и протеста.

– Да, да - я утверждаю: искусство должно быть аристократично и отвлечённо,-настойчиво говорил оратор.
– Мы должны понять, что реализм, позитивизм, рационализм - это маски одного и того же дьявола материализма. Я приветствую футуризм - это все-таки прыжок в сторону от угнетающей пошлости прошлого. Отравленные ею, наши отцы не поняли символизма...

– И Тося где-нибудь тоже ораторствует, - пробормотал Дронов, встряхивая в бокале белое вино.
– Завтра поеду к ней. Знаю, как найти, сказал он, как будто угрожая.
– Интересно рассказывал Дмитрий Иванов, продолжал он, вздохнув и мешая Самгину слушать.