— Поверь мне, этот шедевр еще лет пятьдесят точно показывать будут. А может, и больше.

Нашу дискуссию неожиданно прервала старая дверь с потеками заскорузлой краски. Она бесцеремонно распахнулась, чуть не прищемив мне ногу, и выпустила из своих недр колоритную даму в ситцевом халате в блеклый цветочек и с батареей бигудей на голове. Женщина средней полноты была “пограничного возраста”, когда дети уже взрослые, а внуки еще не народились, а так хочется оставаться молодой. Старалась держаться, как модель на подиуме, выставив вперед увесистую грудь в окружности далеко за девяносто.

Тетя стрельнула по нам беглым взглядом, а поняв, что до ее потенциальных воздыхателей мы не доросли как минимум лет на двадцать, недовольно сквасила губы цвета японской сакуры, и уперев руки в мясистые бока, въедливо спросила:

— Вы к кому? К Лерке из пятой комнаты? Так ее дома нет. Вот ведь шалава малолетняя, уже ухажеров домой тащит!

— Милая девушка, — я натянул улыбку кота Базилио, — мы, собственно, к товарищу художнику.

От волшебного слова “девушка” привратница размягчилась, как воск церковной свечи:

— К Карлу Генриховичу? Проходите, только разувайтесь, у нас за гостями не принято мыть. Не любим мы гостей.

— Это почему? — поинтересовался Погодин.

— Сам посуди, нас здесь девять семей живет, если к каждому гости шастать будут, не коммуналка, а вертеп получится. Так что я вас пущу, но вы не задерживайтесь, ведите себя тихо, как мышки в амбаре. Иначе баба Фрося за швабру схватится. Ее швабру каждый знает.

Мы вошли внутрь. Широкий темный коридор пахнул мокрым бельем, кошками и жареной картошкой. На ум пришли строки из песни Высоцкого:

"Все жили вровень, скромно так: система коридорная,

На тридцать восемь комнаток всего одна уборная".

— Осторожно, — провожатая дернула меня за руку.

И вовремя. Я чуть не стукнулся лбом в колесо подвешенного на стене велосипеда.

— Говорила Пичугиным! Уберите свою колымагу, развесили железки прямо на проходе, — женщина сказала это нарочно громко, чтобы все жильцы, что спрятались сейчас по комнатам, в том числе и негодяи Пичугины, услышали ее негодование. — И сейчас человек чуть голову не расшиб!

Потрескавшиеся и местами облупившиеся стены утыканы гвоздями, на которых, словно елочные игрушки, разместился разнокалиберный скарб: тазы, стиральные доски, зонты с крючковатыми ручками. В нескольких местах коридор поперек перечеркивала бельевая веревка с развешенной сохнущей одеждой.

Чтобы пройти под бельем, приходилось пригибаться. На дальней веревке кто-то пристроил пожелтевшие от времени трусы непонятной “половой” принадлежности.

Увидев такое непотребство, провожатая всплеснула руками и постучала в комнату, напротив которой тянулась эта веревка.

— Монины! Я знаю, что вы дома! Опять трусы развесили на общее обозрение! Правила для кого писаны?

Только сейчас я заметил на стене приляпанный листок серой бумаги, на котором красной гуашью было старательно выведен текст этого самого правила: “Товарищи жильцы, трусы и бюстодержатели в коридор не вешать!”.

Из одной из комнат выползла боевого вида бабулька, сгорбленная, с вытянутой шеей. Она зыркнула на нас оценивающим взглядом:

— Светка, кого ты привела?

— Да это не ко мне, баб Фрось, — в голосе Светки сквозило теперь уважение. — Это к художнику нашему, будь он неладен. Сидит, запершись целыми днями в комнате, уж не знаю, жив ли он вообще там. Даже в уборную не выходит. И куда ж он, извиняюсь, гадит?

— А вот это мы сейчас проверим, — бабка деловито придвинулась к нам. — Стучи. А вы, гаврики, по общей площади не шастайте, коль пришли к Карлушке, так и сидите у него в комнате.

— Что, даже в туалет нельзя будет выйти? — улыбнулся Погодин.

— Нельзя, — баба Фрося сотрясала морщинистым кулаком. — Знаю я вас, припрутся и займут уборную. А у нас даже помывка по расписанию. Без вас желающих на уборную хватает. Один только Афанасьев чего стоит! Как засядет, зараза, так целый час просидеть может. И все равно ему негораздку, что людям тоже надо. И шваброй хоть задолбись в дверь. Бесполезно!

Погодин постучал в комнату художника. Тишина. Снова постучал.

— Странно, — пожал плечами Федя. — Я же видел, что в окне свет горит.

— Может, специально не открывает? — предположил я. — Боится чего-то.

— Чего? У художников врагов нет. Тем более, Карл Генрихович человек не зловредный. Муха и та его обидеть может. Давно я у него не был. Года три…

— Тихо… — я прислушался. — Слышишь? Вроде шаги за дверью? Точно боится. Притаился и делает вид, что дома никого нет.

— Карл Генрихович! — Федя наклонился и, сложив руки рупором, приставил их к замочной скважине. — Это я! Федя Погодин! Племянник ваш троюродный!