Шрифт:
А разобравшись в этом, Матвей честно попытался понять смысл Ренатова дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.
– Я изучаю литературу. Некоторые очень наивные и не очень грамотные люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям – лучше понимать их. Ерунда. Этим критики, наверное, должны заниматься, но уж никак не мы. Мы – такие же ученые, как химики, физики, биологи, мы изучаем природу, мир. А литература – это часть мира, это такая же реальность, как… ну, как деревья или камни. И вот минерологи, геологи, геохимики разбираются в составе этих камней, структурах, качествах, а мы точно так же копаемся в литературе, стараемся понять ее законы и структуры и таким образом расширяем знания человечества о мире. Литература – огромный мир, и каждый из нас выбирает себе его часть. Я вот – временные отношения в поэзии. По существу дела, я изучаю время, то, как оно отражается в маленькой части мира – в поэзии… Я коплю наши общие знания о времени.
– Ну и что же такое время? – тревожно улыбался Матвей.
– Форма существования материи, если тебя интересует определение из учебника, – отвечал Ренат с виноватой улыбкой. – А если нет, то… Загадка. Самая великая загадка. Понимаешь, время – один из самых важных факторов эволюции живых организмов. И не исключено, что именно время таит разгадку принципов организации жизни во Вселенной.
Поминутно поправляя очки на переносице, Ренат читал:
Что войны, что чума? конец им виден скорый.Их приговор почти произнесен.Но кто нас защитит от ужаса, которыйБыл бегом времени когда-то наречен?– Ну и как же нам быть? – криво усмехнулся Матвей, пряча растерянность.
– Согласно моей гипотезе, – серьезно пояснял Ренат, – наиболее сильные эмоциональные всплески возникают на временных сломах, как я их условно определяю. Ну, например, пушкинское:
Я вас любил. Любовь еще, быть может,В душе моей угасла не совсем.Но пусть она вас больше не тревожит:Я не хочу печалить вас ничем.Это один из классических образцов лирической, то есть высокоэмоциональной поэзии, и одновременно – подтверждение моей гипотезы. Здесь в четырех строках – все три времени: прошлое, настоящее, будущее. Таких примеров у меня сотни, самых разных. Я разработал типологию временных отношений в лирике, систематизировал их. Эту гипотезу я почти доказал. Почти – работа еще не завершена. Но если докажу, то из нее произойдет другая гипотеза, которая, строго говоря, пока еще не гипотеза, а лишь догадка. А именно: эмоциональная жизнь человека невозможна без пересечения в ней трех временных координат. То есть человек без прошлого – лишен эмоций, без будущего – обращен лишь в прошлое, ущербен и, по сути дела, мертв. Ну а настоящее – это вообще условная точка пересечения прошлого и будущего. Я не могу назвать человеком того, кто живет лишь мигом настоящего, – это робот. Если сильно примитизировать, то в самых общих чертах именно такова суть моих поисков…
– Ты считаешь, что это большое открытие? – осторожно спрашивал Матвей.
– Во-первых, открытия пока вовсе нет, есть догадки, не больше… А что касается открытия… Скажи, ты помнишь из школы, что сделало человека человеком?
– Еще бы – труд сделал!
– Вот именно. А если когда-нибудь мое открытие состоится, то оно будет означать, что человека сделало человеком осознание фактора времени. А труд только вытесал из обезьян материал для человека.
– Ну, это ты, брат, загнул…
– На научном языке это звучит примерно так: «На мой взгляд, уважаемый коллега, ваша гипотеза нуждается в глубоко фундированных исследованиях», – смеялся Ренат. – Но только эта гипотеза выходит далеко за рамки литературы
– в психологию, философию. Правда, литература тем и хороша, что выводит на самый широкий круг гносеологических проблем…
– Чего?
– Проблем познания. Но это все впереди, пока я за философию всерьез не брался, пока – вот, конкретика, – и он обеими руками хлопал по стопкам книг. – А вообще-то мне хочется верить, что все мы – дети времени, что от него зависит вся наша эмоциональная жизнь, жизнь души. Но это я только с тобой так распускаюсь, а в другое время не позволяю себе увлекаться далекой перспективой. Иначе – прости-прощай, моя научная объективность и добросовестность!
Не раз и не два «пытал» Матвей Рената и все примерял его мысли к своей потаенной работе, все старался понять, как же изменится человек, когда откроется ему будущее.
И однажды намекнул, в общих чертах рассказал о том, чем занят дни напролет на чердаке. Но Ренат отреагировал странновато. «Что же, – сказал он, – это дело интересное. Желаю удачи». И перевел разговор на другую тему…
– …Ты мой бирюк, – шептала Мила и водила пальчиком по его бороде. – Раз, два, три…
– Что ты считаешь?
– Седые волосы…
– Я уже старый.
– Только семь. Не старый.
– Я уже прожил одну жизнь, а теперь живу вторую. Я старше всех абхазских долгожителей.
– Наоборот, ты еще совсем маленький малыш в этой второй жизни. И у тебя есть детские тайны, как у малыша…
– Не надо, Мила.
– Но ведь я все равно узнаю, чем ты там занят на чердаке целыми днями.
– Узнаешь, если сделаю…
– Что?
– Самогонный аппарат, – засмеялся Матвей.
– Ты смеешься, потому что считаешь меня дурочкой. Сам не хочешь сказать, но я все равно догадалась…
– О! Я, кажется, снова слышу знаменитую колдунью!
– Смейся, смейся… Ты хочешь узнать будущее.
– Ты… ты… – опешил Матвей. – Как ты догадалась?
Теперь засмеялась Мила.
– Вот так-то, таинственный бирюк! Колдовство!
– Нет, правда, откуда?
– Ты не знаешь, что ты говоришь по ночам?
– Неужели? – искренне удивился Матвей.
– Мне это приятно, – опять засмеялась Мила. – Это значит, что ты никогда не жил ни с кем… долго.
– И что ж я говорю?
– У тебя есть любимая фраза: «Мы должны знать будущее», – я ее раз пять уже слышала. А иногда ты говоришь жалобно: «Слепые мы, слепые, как так можно!» – и будто всхлипываешь. Или вдруг заскрипишь зубами страшно и как крикнешь: «Ты покажешь будущее, покажешь!» Я сначала даже пугалась, а теперь привыкла. Я тебя вот так поглажу – и ты сразу успокаиваешься и спишь. Посапываешь как малыш…