Еда. Тепло. Безопасность. Что ещё нужно такому писарю, как он?

Первый раз он почувствовал беспокойство, когда увидел цвет красок для росписи, который приготовил Наставник – цвета были блеклыми. И он точно помнил, что у них таких красок оставалось чуть, и… но мастер сказал торговцу, что краски – просто замерзли. А ему было сказано рисовать и не лезть в дела Старших. И он рисовал. Почти три декады подряд, расписав десять рулонов, чтобы на подъезде к Керну – когда огни города уже светились теплым желтым манящим светом в низине, узнать, что краски горят.

Вспыхивают, как сухой хворост.

На последнем привале он положил кисти слишком близко к фонарю – и они сгорели в миг. Он не орал – нет, просто не смог произнести ни слова. Притащил Наставника к саням, затолкал внутрь и мычал, бестолково тыкая пальцев в обуглившиеся останки кисточек.

– Плохи дела, – это всё, что тогда сказал Наставник Хо.

Плохи? Дела плохи, когда ты намочил чуни, или на ужин одна вчерашняя сгоревшая рисовая каша, или когда фениксы за заказ придут через полдекады, а есть нечего уже сейчас – это «дела плохи»! А то, что Мастер смешал масло, которое утащил с походной кухни, несколько эликсиров от простуды, и немного самогона, чтобы развести краски – это … это…

Они сбежали сразу на въезде в Керн, ещё не пройдя городские ворота. Мастер сладко попрощался с обозниками, горцами-проводниками, и они припустили быстрее, чем летают сани.

И последнюю ночь Коста плохо спал, то и дело просыпаясь. Ему снились дородные мистрис и смешливые сиры, в ханьфу, расписанные простым цветочным орнаментом, которые вспыхивали по подолу вкруг.

– …я и тебе когда-то предлагал нарисовать портрет, Вэй, – хриплый простуженный голос Наставника Хо заставил Косту очнуться. – Когда снова будет просветление, предлагал много раз…

– И ты много раз слышал ответ. Я не хочу знать, какой я. Не хочу знать, какая тварь на самом деле живет внутри меня Хо. Если я узнаю – мне придется выпустить ее наружу. Лучше расскажи мне о мальчишке, я должен знать, кого ты подсунул в мой отряд.

– Малец приполз на мой порог почти в канун Зимы, – начал наставник неспешно. – После последнего прорыва, когда стерло полпобережья…

– Помню.

– Тогда бушевало так – думал последние мгновения доживаю, грань трещала по швам. Открываю дверь, а там – он. Почти замерз, и говорить не мог, – мастер вздохнул. – Никто его не искал, так и остался. А потом я заметил, как он уголь из печки стащил и повторяет за мной – штрих в штрих Вэй! Штрих в штрих! На снегу рисовал, на полу, на ширмах…

– Вах-ха-ха-ха… – басовито захохотал Блау. – Проверял кровь? Не может быть, чтобы…

– Проверял, он грязный – именно такая метка стоит на его жетоне. И останется грязным.

– Считаешь сейчас грязным быть безопаснее?

– Если ты из некоторых кланов то да, гораздо безопаснее числится грязным.

– Я должен знать, Хо.

– Он грязный, – с нажимом повторил мастер. – Безродный. Проверка силы на жетоне – все, как положено. Неполный второй круг, покалеченный источник.

– Хо.

– Я готов силой дать слово, что мальчишка…

– Кто. Хо.

Коста вынырнул из тени, чтобы видеть краем глаза, хотя и так знал, что сейчас скажет Наставник. Знал уже почти семь зим как, хотя мастер считал, что Коста настолько глуп, что не догадывается, зачем его таскали в клан Хэсау, зачем показывали их клановым целителям, и зачем потратили фениксы за два заказа, на которые они могли купить дрова на декаду за простой визит. Коста не дурак.

– Отец. Из Хэсау.

Блау выругался низко, грязно и витиевато.

– Ты притащил отморозка в мой отряд? Не способного себя контролировать? Их дети выходят из себя от любой вспышки, ты знаешь, почему совет хочет закрыть их там? Знаешь! И ты притащил гнилого Хэсау в мой отряд?! Этого не будет, – грохот кулака по столу оглушил.

– Я готов поклясться жизнью Вэйлиент, жизнью, – голос Наставника стал тверже куска сухой туши. – Что мальчик справится. От них у него только упрямство и смелость. Он давно не Хэсау, он – мой!

«Мой» – слово зажгло в груди Косты маленькое теплое солнце. И Наставник врал. Всплески случались не раз и не два за зиму, когда у него мутнело в глазах и он не помнил, что творил. Но становились всё короче и реже. Мало кому понравится спать на улице и получать розгами.

– Я учил его контролю десять зим, у него неполный второй круг и почти нет сил, чтобы устраивать всплески.

– Неполный второй? Бездарная посредственность!

Коста вжал голову в плечи и свернулся клубком на ступеньке, закрыв уши руками.

Гнилой. Посредственность. Бездарный. Безродный.

– Посредственность с практически абсолютной памятью, – сухо возразил Наставник. – Твердой рукой, метким глазом. Посредственность, которая с одного раза способна запомнить каждый поворот и развилку в твоих катакомбах и нарисовать карту. Даже, если тварь будет дышать в затылок, он закончит работу. Ты предпочел бы видеть внизу изнеженного живописца? Или тебе нужен тот, кто сможет рисовать почти в полной темноте, в мороз и сырость? Жизнью клянусь, Вэй, малец справится…я в него верю больше, чем в себя.