«Нормальная реакция, – мысленно усмехнулся Георгий, подавляя растущее отчаяние. – А ну, как не пройдет? Нет, мои враг – не в России, они – в Турции, в Германии. Здесь же – по-прежнему, все родное, дорогое, любимое. Дмитрий Иванович, безусловно, прав. Это – реакция на изменившееся отношение ко мне окружающих».

Он страшился своих мыслей, но не думать об этом не мог. Хотя и успокаивал себя, пытаясь отыскать ответы на мучившие его вопросы в рекомендациях, которые постоянно давал Румянцев. Лазоряну вспомнился их вчерашний разговор…

На Петербург пала невесомая, прозрачная пелерина белых ночей. Ему необычайно нравилась эта пора, когда город погружался в их «фарфоровый» свет – колдовской и завораживающий. Создавалось впечатление, будто дворцы, здания, мосты, каналы, храмы и парки существуют не в реальности, а живут своей, особенной жизнью, писанные акварельными красками на огромном холсте рукой таинственного чародея. Еще с детства у него порой рождались фантазии, что однажды белые ночи откроют перед ним загадочные врата, ведущие в незнакомый мир. До недавнего времени память Георгия хранила остроту тех чувств. В них присутствовала доля страха и восхищение, нетерпеливое ожидание и готовность скорее оказаться за порогом манящих и одновременно пугающих сказочных врат.

Но вчера, направляясь на встречу с Румянцевым, он не испытал и малой толики былых чувств. Мало того, обнаружил, что в душе царит раздражение. Приглушенная, чарующая акварель белых ночей уже не будила прежнего восторга, а вызывала досаду своими бездарными, блеклыми мазками.

В условленном месте он появился, с трудом контролируя эмоции, что не укрылось от Дмитрия Ивановича. Сев в машину, какое-то время Румянцев молчал, строя в уме догадки о причинах такого настроения Лазоряна.

Наличие авто у Георгия значительно упрощало их встречи. Обычно Лазорян приезжал в заранее назначенное место в нужное время, Румянцев быстро садился в машину, и они уезжали. Как правило, за город, но не очень далеко. Так было и в этот раз, с той разницей, что Георгий заметно нервничал.

– Что-нибудь случилось, Георгий Георгиевич? – спросил Дмитрий Иванович, когда они миновали городскую черту.

– Все в порядке, – не оборачиваясь, ответил тот. Сказано это было тоном, не предусматривающим продолжения.

Румянцев решил не настаивать и подождать, пока они не доберутся до места. Выбор был всегда за Лазоряном, он отлично ориентировался в окрестностях столицы. Проехав где-то с пару верст, Георгий остановил авто, заглушил двигатель. Но несколько минут еще сидел неподвижно. Дмитрий Иванович тоже не спешил возобновлять разговор, спокойствия и выдержки ему было не занимать. Но обоюдное молчание становилось все более тягостным.

– Иногда просыпаюсь среди ночи и не могу понять, где моя настоящая жизнь, во сне или наяву, – неожиданно прозвучал голос Лазоряна. В его интонациях не было показного надрыва, но муки хватало с лихвой. – Я все чаще стал задавать себе вопрос: правильно ли поступил, согласившись служить в вашем ведомстве?

– Какой ответ приходит вам на ум? – осторожно поинтересовался Румянцев.

– Давайте пройдемся, – не ответив, предложил Георгий.

Когда они покинули машину и, преодолев с полсотни метров, остановились, Лазорян проговорил:

– Я прихожу к выводу, что решение было ошибочным.

Мне не справиться.

– Что конкретно вас беспокоит? – внимательно посмотрел на него Румянцев.

Георгий отвел взгляд, устремив его вдаль, и попытался объяснить:

– Не знаю, бывали ли вы в ситуации, когда от человека ничего не зависит. Он знает, что объективно прав, истина на его стороне, но он не в состоянии переломить ход событий. А события таковы, что грозят полностью уничтожить человека, сделать его изгоем…

– Простите, Георгий Георгиевич, что перебиваю, но мне знакомо подобное состояние. Видите ли, мне приходилось работать за границей. Мое окружение было враждебно настроено по отношению к России. Естественно, я пребывал в этом обществе не как ее поданный. Поэтому мне известны ощущения человека, который вынужден скрывать свои истинные мысли и чувства. Хотя, в отличие от меня, вы находитесь в более незавидном положении. Тяжело жить среди своих с клеймом предателя, зная, что это не так.

– Речь не только обо мне, – напомнил Лазорян. – Мне невыносимо смотреть, как страдает Анастасия. От нас отвернулись почти все.

И с отчаянием повторил:

– Все! Даже в отношениях с близкими чувствуется холодность и отчужденность.

Не сговариваясь, они вновь неспешно двинулись вперед.

– Понимаю, – сочувственно произнес Румянцев. – Тем не менее, я не вправе что-либо скрывать от вас. Должен заметить, возможно, вас ждут более неприятные вещи. Хотя искренне желаю, чтобы чаша сия вас миновала.

– О чем вы говорите? – повернулся к нему Лазорян.

– Может статься, что с вашей стороны последует несколько необычная реакция. – И тут же поспешил заверить Георгия: – Но мы полагаем это нормальным. Иначе говоря, нормально ожидать ответной реакции человека на мнение общества, объявившего его, как вы выразились, изгоем.

– Что за реакция? – все еще не понимая, уточнил Лазорян.

– Ненависть, Георгий Георгиевич, ненависть, – вздохнув, ответил Румянцев. – Уязвленное самолюбие и гордость могут сыграть с вами злую шутку. Здесь бессмысленны советы либо увещевания. Вы сами должны преодолеть этот рубеж.